Внимание, говорит поэт: Алексей Цветков

Алексей Цветков — поэт, эссеист, переводчик. Лауреат премии Андрея Белого (2007) и Русской премии (2011). Принимал участие в поэтической группе «Московское время» вместе с Бахытом Кенжеевым, Сергеем Гандлевским, Александром Сопровским. В 1975 году эмигрировал в США. Ежегодный посетитель поэтического фестиваля «Киевские Лавры».

Любой человек, но литератор, наверное, особенно, выстраивает свою жизнь как сюжет. Когда смотришь назад, невольно подгоняешь так, чтобы кусочки пазла совпадали и что-то, наверное, придумываешь. Сейчас я не тот, кем был сорок лет назад. Я знаю биографию этого человека, (может быть уже не в деталях), но стараюсь работать с ним именно как с персонажем. Себя двадцатилетнего я бы сейчас спустил с лестницы. Живу, преимущественно, настоящим.

Я бы не стал выдумывать бога. Меня вполне устраивает эта ситуация. Смерть – часть нашей естественной природы. Мы её боимся из-за встроенного в нас животного инстинкта, поэтому начинаем его рационализировать. Придумываем себе вечную жизнь, в то время как для неё не приспособлены. Мы даже не понимаем, зачем нам ноги и зубы на небесах (не говоря уже про всё остальное). Мир странен и удивителен в тысячу раз больше, чем вот эти байки. Люди придумали себе господина, которому хотят молиться. Нет у нас господина. Да, мы слабые, мы беззащитные. Но нужно делать из этого всё, что можно. Никакого бога придумывать не нужно, этого бы забыть.

Для рождения стихотворения должно быть желание высказаться, но связь с читателем имеет не меньшее значение. Аудитория исключительно важна.   Поэт должен иметь дело с живым языком, а в эмиграции он изнашивается. Не буду называть имен, но знаю авторов-эмигрантов, которые закостенели и до сих пор пишут на языке двадцатилетней давности. Интернет дает возможность обратной связи, поэтому спасибо ему большое — без него бы я не выжил. К сожалению, современная поэзия инцестуальна: поэты как правило сами друг друга читают, сами друг друга слушают, хотя и с этим тоже не очень: иногда они просто ждут своей очереди высказаться.

Мне не очень приятны стихи бедные лексически. Если только это не прием, что всегда легко угадывается. Так дети рисуют: красное — это красное; зелёное- зелёное. Для настоящей живописи краски нужно смешивать, получать оттенки.
Многие поэты так же подходят и к языку. Не знаю почему: или им никто не делал замечания; или они не хотят слышать критику.
Идея исповедальной поэзии мне не нравится — слишком лёгкий прием, он сокращает лексикон и кругозор. Мало самовыражаться, важно уметь это делать. Можно писать как угодно, в том числе верлибром, но хорошо бы знать какие-то основы. Такого знания в поэзии сегодня не хватает.

Стихи в классическом размере хороши тем, что они являются мнемоническим приемом. Древний человек мог быть неграмотным, но он знал отрывки из «Илиады».
Сейчас, когда современника со всех сторон окружает поп-музыка и жанровая литература, его   диапазон восприятия   сокращается. Поэзия начала на это реагировать   элитарностью или тем, что авторам представляется элитарностью. Она ушла в какой-то собственный мир и отстранилась от читателя.
С изобразительным, или назовем его, визуальным искусством дела обстоят иначе.
Если художник знает нужных людей, если его подхватила какая-то галерея, своим творчеством он может заработать. Вряд ли можно говорить об элитарности в случае с Хёрстом и его бриллиантовым черепом.
У современного поэта, как правило, возможности для зарабатывания денег нет. Если я посчитаю средства, которые мне принесла поэзия, окажется, что они очень скромные. Самая большая сумма, которую я получил за литературный труд — это 1300 долларов, и это были не стихи, а эссе для американского журнала.

Есть два объяснения, почему современная западная поэзия больше тяготеет к верлибру. Оба они имеют смысл и дополняют друг друга.
С одной стороны, в советской поэзии не приветствовались рывки в поиске новых форм: нужно было быть ближе к народу, так, чтобы всем понятно. Возможность печатания для советского поэта была очень узкая. Для того, чтобы угодить правильным инстанциям, приходилось делать то, что не хочется.
С другой стороны – само устройство языка. Я достаточно неплохо знаю английский, знаю польский, поэтому судить могу только о них. В обоих этих языках (в каждом по своему) относительно ограничены возможности формального изыска. В польском, стандартное ударение падает всё время на предпоследний слог и важной роли не играет. Какое-то время поляки пытались писать, подражая русским образцам силлабо-тоники, но получилось не очень хорошо.
Что касается английского. Язык очень богат лексически, но его структура ограничена, такой звуковой игры как в русском не выходит. Все английские рифмы можно найти в специальном словаре .
Уход от точности рифм, ввиду краткости слов, тоже редко работает.
Поэтому многие авторы и съехали в верлибр (не вся причина целиком, но дальше анализировать долго). Потом были попытки реакции, но из этого нового формализма, в большинстве своем , ничего хорошего не вышло, — это очень скучно читать.
Конечно, есть редкие поэты, которые порой пишут рифмованной силлабо-тоникой. Например замечательный Глин Максвелл .
А вообще, все мои любимые поэты, не все, вру, — большинство, жили до конца 60-х. Это Оден, Уоллес Стивенс, который, кстати, был прекрасным мастером формы, но тем не менее писал очень часто верлибром. Еще Роберт Лоуэлл — абсолютный виртуоз.

Украиноязычная поэзия тяготеет к разным формам. Но как-то так получилось, что наиболее заметны для меня авторы, которые не уходят далеко от традиции. Может это какой-то встроенный в меня консерватизм или старость. Главная фигура — Сергей Жадан, он, собственно говоря, пишет и верлибром, и сохраняет форму (и вполне мастеровит в этой форме). Я мог бы назвать и другие имена, но обычно начинаются личные обиды, если кого-то не упомянешь. О Жадане говорить можно, он стоит особняком.

Я приезжаю на фестиваль «Киевские Лавры» ежегодно. Атмосфера меняется каждый раз. Помню первый фестиваль, когда мы с украинцами насупленно смотрели друг на друга, соперничали. У нас были отдельные мероприятия. Постепенно это всё растаяло. Сейчас, конечно, из-за войны у людей накалены нервы, но еще незадолго до конфликта всё выглядело замечательно. Мы начали выступать вместе, сливаться в одних творческих проектах. В прошлом году, когда война только началась, русскоязычная поэзия была представлена в основном нами — эмигрантами, кроме, разве что, Аркадия Штыпеля и Марии Галиной, которые приехали из Москвы. В этом году россиян, которых я знаю и люблю, приехало уже побольше.

Тщеславие присуще человеку любой профессии. Я с ним не борюсь, моё тщеславие совершенно не гипертрофированно. Я прекрасно знаю себе цену, но знаю её с обеих сторон: и что у меня есть, и что не получается. Бороться с реальным человеческим недостатком бессмысленно, — я не совершаю духовных подвигов. И хвала нужна, и критика, но критика, конечно, не злая, а умная – в этом смысле больше надеешься на себя.