Внимание, говорит поэт: Владимир Жбанков

Владимир Жбанков — российский поэт, юрист, кандидат юридических наук, преподаватель права Европейского союза.

Литература — мой дом. Огород, сад, лес, реки и моря, а также воздух и огромный неизведанный океан. В общем-то, вся моя жизнь — это такой никем не записанный нарратив. В этом плане мне очень близко мироощущение Пруста.

Пишу я практически везде, причем очень редко — за любовно отстроенным рабочим столом. Всегда мечталось о таком писательском гнездышке: большой стол, много книг и я, при свете лампы, кропаю нетленку. В итоге стол есть, и лампа есть, пусть и маленькая прищепка из Икеи, и книг вагон. Но гнездышко доверху завалено не пойми чем, книги — как народ на протестном митинге — все очень милые, но бардак неимоверный, а какой-нибудь приличный стишок будет написан на трамвайной остановке в лютый мороз на обороте чека за водку и ириску.

Как-то довольно сильно обидел девушку, когда прямо сразу по окончании соития вскочил и начал строчить на какой-то газетке, а от возмущённой барышни отмахивался, как корова от мухи.

В колледже у меня был прекрасный преподаватель литературы — Оскар Гинзбург. МетОда у него была простая: он задавал выучить стихотворение, я, конечно же этого не делал, на следующий урок — два стихотворения, потом — четыре, и так далее. Я проразгильдяйничал настолько, что пришлось выучить про 26 бакинских комиссаров Есенина целиком. При этом он очень хорошо чувствовал текст и мог это объяснить. Тех же комиссаров он преотлично разнес в пух и прах. До сих пор помню беседы о Некрасове, Фете, Тютчеве… Он как-то привил меня от грубой социальной лирики, объяснил почему Асадов — бульканье давно переваренного, а Ходасевич — наоборот, целая вселенная. И мне удалось не заболеть ни Есениным, ни Маяковским, ни другими распространенными недугами юных литераторов. Разве что Бродским поболел хорошо. В этом случае спас Аронзон. Вот Мандельштамом до сих пор болею.  Кроме того, у него был театральный кружок, где мы целый год репетировали «Горе от ума». Его я тоже до сих пор помню, близко к тексту, особенно те сцены, где сам участвовал. А порепетировал я там многих: от Петруши до Чацкого. В общем, через него я как-то вошел в мир литературы. Гинзбург показал мне море, а остальные дали лодку, паруса, компас и некое подобие карты неизведанного. Конечно, этим все не исчерпывается. Я живу в окружении живых и мертвых, которые, как гальку в море, обтесывают меня со всех сторон, перемалывают в песок и собирают вновь.

В основном, моим образованием занимались девушки. Так, на первых курсах института я был влюблен в прекрасную студентку МГИМО. И в рамках довольно безнадежного ухаживания прочитал вместе с ней всю тамошнюю программу по зарубежной и отечественной литературе. Прямо по списку из методичек. Через какое-то время была у меня девушка-философ, пришлось читать Хайдеггера и компанию. Ну и так далее.

Мастера, конечно же, влияли. Тут, пожалуй, надо назвать троих: Леонида Костюкова с его студией, липкинские семинары с Сергеем Гандлевским, и позже, с Михаилом Айзенбергом (оба вместе с мудрой Ольгой Ермолаевой). Каждый из них построил во мне какую-то новую машинку, каждая из которых как-то мне помогает. Очень много про стихи я понял благодаря Кириллу Ковальджи.

Отдельное спасибо надо сказать украинской литературе, особенно Сергею Жадану (поначалу — в переводах Игоря Белова), которая дала мне совсем новый способ восприятия окружающего.

Компанией по весне мы любили вылезти на Арбат. Более талантливые сверстники, владевшие инструментами, пели песни, а я отходил в сторонку и читал стихи. Секрет успеха прост: во-первых в шапке (у меня была роскошная мягкая шляпа) уже должно лежать немного денег «на развод», причем желательно хотя бы одна купюра; во-вторых нужна «массовка» — несколько подруг и друзей, изображающих восхищенную публику. Ну и читать стоит что-нибудь позабористей — Северянина, Есенина, Блока (особенно кролики, то бишь «Незнакомка», хорошо идут), Бродского (про гвоздь в бараке или «Ниоткуда с любовью»)… В таком духе. Бывало, зарабатывал поболе певцов.

Первый раз стихотворение собственного сочинения на публику я прочел многотысячной толпе на концерте памяти Высоцкого. Выступал в зале церковных соборов ХХС, читал стихи зимним ментам, кажется в Перми, с крыши автобусной остановки под названием «Отделение милиции №N», расплачивался стихами за ночевку с румынскими цыганами в Болгарии. Однажды провел литературный вечер длиной в ночь для группы израильских военных-девушек. В общем, любовь к ритмически организованному тексту сделала мою жизнь гораздо веселее. Вот так и популяризую литературу.

Я – юрист, но кем мне только не доводилось работать: Дедом Морозом, тамадой,  монтировщиком в театре, светорежиссером. Периодически я пишу гимны. Сочиняю текст заданного размера строф в пять – шесть. Так я написал гимн моей alma-mater — Московской государственной юридической академии имени О.Е. Кутафина, Московских дельфийских игр и т.п. Самое интересное — это впихивать эти названия в текст. Не впихнешь — заказчик обидится, они же очень ему дороги. Ничего, впихивать невпихуемое — наша работа (это и юриспруденции касается). Самое волнующее в этом деле — слушать, как огромный хор поет слова, которые ты две недели назад писал на салфетке между пепельницей и замацанным стаканом. Магия.

Теперь о серьезном. Вот ты спрашиваешь, как война влияет на творчество? Чтобы ответить на этот вопрос, мне надо хоть немного пожить в мирной стране. Афгана, в силу малости лет, я не помню. С тех времен помню огромные очереди, которые приходилось занимать с разных хвостов и мне было очень страшно стоять одному, зажатым огромными людьми в сероватых и неприятных на ощупь одеждах. Очень ясно помню танки в Москве в августе 93-го. Мы с мамой тогда были у моей бабушки — Анны Степановны, в Воронежской области, видели все это лишь по телевизору. Но папа был в столице, колонны техники стояли прямо на нашем бульваре, а бабушка, 1917 года рождения, пережившая три голода, войну и всю советскую власть, очень ясно и подробно инструктировала маму на случай ожидаемых обстоятельств. Мне было удивительно и ужасно.

Первая чеченская, первые убийства, быстро ставшие повсеместными. Мы жили в пятиэтажке, напротив была такая же, и как-то зимой (год, наверное 95-й), из пятого этажа дома напротив выпрыгнул человек в одних трусах, упал в сугроб, и вскочив, побежал через бульвар в сторону отделения милиции. Минуты через две из подъезда выбежали люди в черных куртках с пистолетами и, стреляя, рванули вдогонку. Мужик, кажется, не добежал.

Убийство Листьева помню очень хорошо. Вся школа гудела.  Потом, ближе к Путину, начались теракты. Самые страшные — взрывы домов. Во взрыве на Каширке погибло много ребят из моей школы. Вторая чеченская и снова в Москве взрывают. Во второй уже гибли мои старшие знакомые по школе и кружкам, соседи. Там же убили мою бывшую девушку — поехала жениха из плена вызволять. Ей было восемнадцать лет.

Мой друг Алексей Кащеев был в поезде метро, который следовал сразу за тем, который взорвали. К счастью, уцелел.  Взрывы стали частью жизни, новостью дня.

Со всех этих непонятных войн приходили покалеченные, прежде всего психически, люди. И всегда были вокруг. Их крики по ночам, дикие выходки, пьяные слезы — давно стали частью обыденности.

Важным рубежом для меня стала война с Грузией. Тогда я как-то очень ясно понял и прочувствовал, что власть в моей стране захватили буйнопомешанные идиоты. Настоящие маньяки, для которых жизнь человека стоит меньше ботинок этого человека.

Война с Украиной. Здесь самое страшное, наверное, — это ощущение беспомощности. Ну сходишь на марш, ну перечислишь каких-то денег — это же не заканчивается. И снова гибнут знакомые, но на этот раз с обеих сторон. Этим нынешняя война отличается от предшествовавших. Российский режим смог заразить своим безумием значительную часть россиян (по моим представлениям — примерно десятую). Спустя год некоторых начинает отпускать, но их все еще довольно много.

Экономика уже не катится, а падает в пропасть. Основные источники получения доходов стремительно схлопываются (прежде всего европейский рынок энергетики — после газовых войн никто не хочет зависеть от ненадежного поставщика), нужно как-то отвлечь население от кошельков и холодильников, чтобы сохранить себя. Мне кажется они там вполне серьезно полагали, что стоит им выйти из кремлевского бункера, их сразу разорвут. Сейчас-то это, пожалуй, и так, но тогда они вполне могли сбросить все проблемы наследникам и укатить выращивать капусту в любимую Германию. Но бред преследования, мания величия… Эта история напоминает сказку о золотой рыбке. Финальное желание о царице морской уже произнесено и конец не за горами.

С людьми же случилось страшное — во многих разбудили самые темные и низкие инстинкты ксенофобии, желания величия и чуть ли не вселенского господства. Сконструировали страшные модели ложной памяти. В общем, самое комфортное мировоззрение в современной России — фашистское, под стать режиму. Всем признакам, перечисленным Эко, вполне соответствует.

Мне  много видно: я и преподаватель, встречаю больше тысячи людей в полугодие, и член Территориальной избирательной комиссии, и какой-никакой ученый — по конференциям езжу, и литератор. Много людей вижу, многое слышу. Если же сходить с ума ты не готов — жить тут сложно.

Раньше было по-настоящему опасно только на войне, теперь же вернулись времена, когда людей убивают на улицах.  Убийство Бориса Ефимовича Немцова сильно меня подкосило. Он ведь «повинен» в моем счастье. Именно смеясь над его бешеной энергией, мы и сблизились с моей прекрасной женой — Лизой Жбанковой. «Выборы-2012», мы — наблюдатели еще, и он, хохочущий повсюду, сразу очаровавший председательшу комиссии и ментов. Человек, рядом с которым было невозможно не смеяться.

Сейчас бьют наблюдателей на выборах, просто так бьют знакомых на улице. Если добавить к этому еще и почти троекратное сокращение доходов, сильно затрудняющее выезд куда-либо и всеобщую пассивность населения — становится грустно. На этом фоне Украина — луч света. Вроде бы такие же люди смогли скинуть своих проворовавшихся идиотов. Успешно остановили российское вторжение. Огромное волонтерское движение, заменяющее собой косорукое государство. Много свободных людей.

В украинской победе у меня сомнений нет. Сейчас мы видим окончательную агонию имперского монстра. Это заметно просто с точки зрения эстетики — все картонное, кривенькое, с ошибками.  Чем это кончится для России — отдельная и долгая тема для беседы. Для Украины же перспективы самые блестящие. Главное — воспользоваться возможностями.

Я и мои друзья будут стараться доказывать личным примером, что среди русских много вменяемых людей, наводить мосты, спасать то, что стоит спасти.