Пять явлений искусства, которые изменили Ольгу Балашову
«Пять о пяти» — наш новый проект, в котором пять публичных людей рассказывают про пять объектов культуры, изменивших их жизнь. В этом выпуске Ольга Балашова вместе с другими философами рассказала про пять явлений искусства, а также про пять философов, которые оказали на неё самое большое влияние.
Ольга Балашова – кандидат философских наук, защитила кандидатскую диссертацию о медиаискусстве. Преподаватель кафедры теории и истории искусств НАОМА. Публичный лектор и автор многих курсов, посвященных теории и истории современного искусства. Совместно с Лизаветой Герман создали книгу об украинских шестидесятниках.
В моей семье не было людей, связанных с искусством, и я поступила в Академию, не имея особого художественного бэкграунда. Поэтому с самого начала мои представления об искусстве были слишком обывательскими.
Главные жизненные откровения в моей профессиональной области связаны с разрушением стереотипов. Например о том, что искусство должно быть красивым; а лучшая живопись – максимально точно отражающая реальность; или что современное искусство — не искусство вовсе (в сравнении с классикой).
Я очень хорошо помню момент, когда начала понимать, что такое искусство живописи. Это произошло благодаря Анне Владимировне Заваровой, которая читала у нас курс об искусстве рубежа XIX-XX вв.
На картину «Боярыня Морозова» до того момента, когда на лекции о ней заговорила Анна Владимировна, я смотрела множество раз, но никогда, как оказалась, не видела того, что на ней изображено. Сложно даже представить, сколь скудными средствами художник может воплотить свой непростой замысел, показав всю драматичность момента. Первое, что бросается в глаза, когда смотришь на огромное суриковское полотно — удаляющиеся сани, четкий след от полозьев в рыхлом снегу, бегущего вслед за повозкой мальчика, при этом ясно осознаешь эффект движения, кажется, даже можешь представить его скорость. Казалось бы, художник просто реконструирует исторический момент, но суть исторической живописи заключалась не столько в документальной достоверности, сколько в демонстрации сущности истории, комментария к ней. На самом деле художник показывает, что движение вперед для боярыни Морозовой невозможно. Суриков создал пространство, где упряжка не могла бы сдвинуться с места — перед ней нет дороги, нет перспективы — только темная масса людей. Художник не просто максимально достоверно изображает исторический сюжет, — он говорит о том, что в любом историческом настоящем есть люди невероятно харизматичные, имеющее большую поддержку, но всецело принадлежащие прошлому.
Тогда я поняла, что живопись – гораздо больше, чем воссоздание трёхмерного пространства на двухмерной плоскости, а изображение не всегда тождественно изображенному.
После того, как я начала лучше понимать классическую живопись и очень увлеклась ее изучением, со мной случился следующий переворот сознания — на этот раз связанный с современным искусством. Я тогда была студенткой третьего курса и поскольку академическая программа построена хронологически, до изучения искусства ХХ века оставалось два года. Мы ходили на какие-то выставки в галереи, но начало 2000-х было неким безвременьем в украинском искусстве. Ничего существенного и громкого не происходило, время ЦСИ Сороса уже ушло, а больших институций, таких, как “Мыстецький Арсенал” или “ПАЦ” еще не было, Национальный художественный музей также еще не был готов порвать с консервативной музейной традицией. И тут открывается большой проект, который все вокруг обсуждают. В выставочном зале Союза художников прошла презентация «Первой Коллекции», которую делали Александр Соловьев и Александр Ройтбурд для фонда Пинчука.
Почему-то я запомнила работу одесской группы «Перцы», представлявшую из себя кастрюлю с борщом, из которой был вырезан сегмент, а на срезе написаны формулы различных химических элементов. О концептуализме я тогда еще не слышала.
Большее впечатление произвело на меня видео Чичкана «Атомная любовь», снятое на Чернобыльской АЭС. Какие-то странные апокалиптические пейзажи, люди, занимающиеся любовью в скафандрах. Живопись Савадова, Ройтбурда и многое другое.
Я не была готова к такому искусству, и оно мне вынесло мозг совершенно. Я не понимала, как жить дальше. Но это так сильно меня задело, что захотелось узнать больше. Весь четвертый курс я работала в галерее у Людмилы Березницкой. Там я начала общаться с художниками, наблюдать за работой кураторов, говорить с коллекционерами и неожиданно для себя поняла, что все эти люди мне страшно нравятся.
Это были профессионалы, которые прекрасно понимают, что они делают и зачем, они отлично разбирались в искусстве и могли бесконечно говорить о нем. Большинство из них оказались необычайно тонкими, остроумными людьми с фантастическим чувством юмора. Они говорили о разных художниках и выставках, рекомендовали книги, которые стоит прочесть, делились опытом. Так постепенно я пришла к пониманию языка современного искусства и полюбила его.
Заканчивая академию, я поняла, что хочу заниматься современным искусством, но знания одной только истории искусства для этого недостаточно, необходим философский инструментарий. Поскольку у меня друзья учились в университете и я иногда ходила к ним на лекции по философии, я решила поступать в аспирантуру на философский факультет.
В академии в нас развивали умение видеть, мы фокусировались на истории художественных явлений, а университет сформировал общекультурный кругозор, дал абсолютно иную методологию оценки этих явлений.
Хотя со многими украинскими коллегами-философами мне до сих пор сложно говорить об искусстве. Они очень любят рассуждать о нем в общих категориях, абстрактно: о художнике вообще, о живописи вообще. Для искусствоведа никакого “искусства вообще” не существует, поскольку то, что мы понимаем под искусством XIII-го и XIX-го веков — кардинально разные практики. Философы склонны нивелировать эти различия.
Таков был мой следующий шаг в понимании искусства, которое сегодня является одним из способов философствования, тогда как современная философия очень часто прибегает к рефлексии художественной практики. Сегодня это абсолютно взаимосвязанные вещи.
После аспирантуры я вернулась в Академию, но уже читать лекции.
Меня пригласили туда с курсом об искусстве новейших технологий о котором я защитила диссертацию. Тогда я много размышляла о современных медиа, о виртуальных мирах и новейших достижениях науки. Но потом так сложились обстоятельства, что мне дали читать курс об искусстве XVII века и я снова с головой ушла в изучение классического искусства.
Как ни странно, но понимание того, что делали Караваджо, Веласкес, Пуссен, Рембрандт помогло мне гораздо лучше понять процессы, происходившие в современном искусстве. Я убеждена, что современный человек со свойственным ему мышлением, прагматизмом, рационализмом, страстями и слабостями появляется именно там.
Многим кажется — ну что там малые голландцы, все эти натюрморты, жанровые сценки. Что там понимать, смотри и восхищайся. Мы все считаем, что разбираемся в классическом искусстве из-за его “реалистичности”, потому что мы узнаем в нем окружающую реальность. На самом деле, даже самое “реалистическое” искусство далеко не всегда говорит о воспринимаемой действительности, но о куда более объемных и сложных вещах. Возможно потому искусство прошлого очень помогает переосмыслять текущие события.
Например, по-новому осознается бессмысленность войны. История XVI-XVII веков была сплошь пронизана чудовищными религиозными конфликтами и войнами. Люди с фанатизмом истребляли друг друга. Отголоски тех трагедий, их причины и следствия ясно читаются в искусстве значительных художников.
Часто нам, обывателям, во время посещения музея кажется, что искусство того времени было таким прекрасным, гуманным, возвышающим человека, его достоинство в том, что люди были другими: лучше, чище, светлее, духовнее. Хотя история искусства, наложенная на исторический контекст, показывает не прямую, а обратную зависимость искусства от общества. Чем радикальнее формы искусства, которые способно принимать и обсуждать общество — тем выше порог чувствительности человека к человеку. Классическое искусство дает ответы, современное — задает вопросы. Вопросы более действенны, когда речь идет о гуманизме. Тоталитарные системы, как мы знаем, всегда предпочитают ответы.
В 2011 году Виктор Марущенко со своей фотошколой делал проект, посвященный Чернобылю. Он представил фотографии и видеоинсталляцию с историями ликвидаторов аварии и гражданских, переживших катастрофу.
Там была запись интервью одной женщины, где она рассказывала, как сложилась её жизнь после переселения, что она разошлась с мужем, осталась одна с дочкой, как трудно ей пришлось. Трагичная, но совсем не уникальная история. И в конце этого рассказа эта простая женщина сказала поразившие меня тогда слова, что несмотря ни на что, она благодарна судьбе, что в ее жизни была эта катастрофа, поскольку если бы ее не было, она бы могла прожить жизнь и так и не узнать, в чем ее ценность. За последний год я мысленно очень часто возвращалась к той ее фразе.
Інші публікації
Популярное
В тренде
