5 объектов литературы, которые изменили Юрия Володарского
Мы продолжаем разговор об искусстве, которое меняет жизнь публичных людей. Как всегда, участников ровно пять, и они называют пять самых сильных влияний в своей профессиональной области.
В этом выпуске, посвященном литературе, Юрий Володарский, вместе с другими участниками, говорит о книгах и писателях.
Также мы его попросили выбрать еще один жанр искусства (любой, но только один!) и назвать вторую важную для него пятерку.
Так мы узнали, что на Юрия самое большое влияние, помимо литературы, оказал кинематограф.
Юрий Володарский – журналист, публицист, литературный обозреватель журнала «ШО» и других изданий. Работал в журналах «Афиша», «10 дней», «Профиль», был главным редактором журналов L’Optimum и «Антиквар», редактором отдела культуры и заместителем главного редактора газеты «24».
Мое первое сознательное знакомство с поэзией случилось в седьмом классе. Помню, как пришел после школы домой и рассказал сестре:
— Слушай, нам сегодня училка музыки такие хорошие стихи читала!
— Чьи? – заинтересовалась моя образованная сестра.
— Ой, я фамилию поэта точно не помню. То ли Асанов, то ли Азадов…
— Может, Асадов? – с тревогой уточнила сестра.
— Точно, Асадов!
— Юрочка, – поморщилась сестра. – Это плохие стихи.
Сестрин урок здорового снобизма я запомнил на всю жизнь.
Дальше был Есенин. Я читал его запоем в 14-15 лет. Пробовал даже писать стихи под Есенина. Девочкам нравилось.
Настоящее откровение произошло в 16. На дне рождения бабушки, кто-то из родственников возвращал моей двоюродной тете-библиофилке книжицу стихов, и я взял ее полистать. Открыл первую страницу, увидел портрет – и замер. Прочел первые строчки: «Февраль, достать чернил и плакать!» – и умер.
В Пастернаке было нечто принципиально новое по сравнению с тем, что я читал до тех пор. Совершенно другой поэтический язык, совершенно другая интонация, совершенно другое восприятие и отображение мира. У меня отвратительная память, я знаю наизусть совсем немного текстов, но большинство из тех, что знаю, точно пастернаковские. Причем я ничего специально не учил, просто зачитывал до дыр, пока не запоминались.
Впрочем, поэтом номер один Пастернак оставался для меня совсем недолго – год-другой.
Если Пастернак писал так, как больше не писал никто, то Бродский так, как писал бы я сам, если бы умел.
Причем, вы же понимаете, никаких легальных изданий этого тунеядца и эмигранта в СССР не было и быть не могло. Опять спасибо сестре, перепечатавшей на машинке копии копий самиздатовских подборок.
Мы же были непуганые дураки и не понимали, чем рисковали. Например, во время службы в армии мой тогдашний дружок пересылал перепечатки текстов Бродского из своей секретной части авиационного полка в Западной Украине в мою строевую часть авиационного полка в Латвии. Конечно же, это был лютый пиздец. Вы только представьте, что могли прочесть там армейские гэбисты: «Вперед-вперед, отечество мое, куда нас гонит храброе жулье, куда нас гонит злобный стук идей и хор апоплексических вождей!» Присели бы мы за милую душу.
А в учебке во время караула я читал наизусть «Пенье без музыки». Очень полезный текст: 64 строфы, если с чувством, с толком, с расстановкой, минут на 15 можно растянуть. Три раза прочел – половину срока скоротал.
Для меня это одно из главных стихотворений Бродского. В нем и тоска по любимой, и холодный математический расчет, и переполняющая страсть, и богоборчество, и смирение, и дивная, построенная на элементарной геометрии, образная система, и целая куча афоризмов.
Кажется, Вячеслав Иванов когда-то сказал, что Пушкин не открывал новых направлений в русской поэзии, он закрыл все старые. С Бродским похожая ситуация. В его поэтике такое многообразие тем, смелость, искренность, глубина высказывания, совершенство технических приемов, что идти дальше очень трудно. Бродского уже почти 20 лет нет на свете, а русская поэзия до сих пор из-под него выкарабкивается и еще далеко не выкарабкалась.
3. Аркадий и Борис Стругацкие, «Гадкие лебеди»
К 15 годам я перечитал все опубликованные в Союзе тексты Стругацких и принялся за неопубликованные. Опять тут у нас самиздат – на этот раз «Гадкие Лебеди».
Наверное, то, что я вытащил из этого произведения, не вполне соответствовало его содержанию. В первую очередь, меня зацепило ощущение тотального убожества и беспросветности изображенного там мира, которое я успешно транспонировал на окружавший меня поздний «совок». И, конечно, меня восхищали все эти гениальные мальчики-девочки, которые на фоне всех прочих героев выглядели невозможно прекрасными инопланетянами. Я наивно полагал, что чем-то на них похож.
Помню, как яростно спорил со школьными друзьями. Они стояли на стороне старого мира, а я хотел его уничтожить, типа пусть сильнее грянет буря. Конечно, не обычная революционная буря, упаси боже, а вот эта прекрасная интеллектуальная. Только много лет спустя я понял, что друзья тогда были гораздо человечнее меня. Они видели собственное несовершенство и понимали, что таким существам, как мы, в прекрасном новом мире места нет. А я, дурак, этого не понимал.
В русской литературе есть один великий роман в стихах – «Евгений Онегин». И две великие поэмы в прозе: «Мертвые души» и «Москва – Петушки».
Пожалуй, это моя самая любимая книга. По целому ряду причин. Она безумно смешная и одновременно ужасно горькая, феерически веселая и подчеркнуто трагическая. А еще невероятно обаятельная. Там низкое и высокое сочетаются самым поразительным и в то же время естественным образом. И пускай главный герой – тяжело пьющее существо, но с ним разговаривают ангелы. Да уж, очень русская книга, более русской и не придумать.
Я встречал людей, знавших наизусть рецепты всех этих дивных коктейлей из «Москва- Петушки». Своего от чужого можно было отличить, спросив, чем помешивать «Слезу комсомолки», жимолостью или повиликой.
Кстати, идеологически Веничка мне не близок: я атеист, а он был убежденным христианином. Но моей любви к его книге это совершенно не мешает.
Если говорить о текстах, которые меня сформировали, обойти этот роман стороной невозможно. Чего стоит тот факт, что две мои бывшие филологические жены писали по «Мастеру и Маргарите» свои курсовые-дипломные работы.
Почему после запоздалой публикации романа Булгакова его прочла вся советская интеллигенция? Пожалуй, по трем причинам. Первая – презрительно-сатирическое изображение советского мира. При моем тогдашнем стихийном диссидентстве это было как бальзам на душу. Второе – христианство, хотя и необычно поданное: с Христом-как-бы-не-Богом. Для многих «Мастер и Маргарита» стал суррогатом Евангелия. Третье – столь необходимая метафизика, которой сугубо материальный мир советского человека был напрочь лишен. А душа-то просила.
Дьявол играет в романе роль ассенизатора. Там, где собирается много дерьма, обязательно появляется Воланд. Дьявол в «Мастере и Маргарите» важнее, чем Бог. Можно даже сказать, что Бога в нем нет вообще.
О пяти важнейших киновпечатлениях Юрия Володарского читайте здесь
Інші публікації
Популярное
В тренде
