Пять объектов литературы, которые изменили Владимира Рафеенко

Мы продолжаем разговор об искусстве, которое меняет жизнь публичных людей. Как всегда, участников ровно пять, и они называют пять самых сильных влияний в своей профессиональной области.

В этом выпуске, посвященном литературе, Владимир Рафеенко, вместе с другими участниками, говорит о книгах и писателях.

Также мы попросили Владимира выбрать еще один жанр искусства (любой, но только один!) и назвать вторую важную для него пятерку.

Так мы узнали, что на Владимира Рафеенко самое большое влияние, помимо литературы, оказал кинематограф.

Владимир Рафеенко  — украинский русскоязычный писатель. Закончил Донецкий национальный университет. Работал литературным редактором и ведущим менеджером в издательствах Донецка. Дважды Лауреат «Русской премии», основанной ельцинской Центром для русскоязычных авторов, не являющихся гражданами России. В 2012 году – лонг-лист премии «Большая книга» (Москва). В 2014 – лауреат премии «НОС» (Москва). Член Украинского отделения «Пен-центра». Автор романов, стихотворных сборников, циклов новелл, научно-популярных книг, жанровых романов.

1. Н.Г. Чернышевский «Что делать»

Мне было лет пять-шесть, когда у нас в дровяном сарае я нашел старую книжку без обложки и первых страниц. Стояла осень, с глухим стуком падали яблоки. А я приступил к чтению, на котором моя старая жизнь закончилась. Сразу почувствовал, что книга эта запрещенная, что читая все это, я совершаю нечто волнующе безнравственное. Точно не помню, что сильнее всего меня развращало в ней, то ли сны Веры Павловны, то ли гвозди Рахметова. Однако в том, что растлил меня именно Чернышевский, не сомневаюсь нисколько. Читал роман упоенно, сидя на оглушительно пахнущих сосновых, дубовых, липовых колодах. Иногда с книгой прятался на чердаке, поглядывая сквозь тяжелые ветви старых яблонь на полоску осеннего неба. Понимал мало, но ощущал при том нечто пронзительно горячее и бесстыжее за пределом понимания. В этом были тайна и свобода, которой я ни с кем никогда так и не поделился. Сверстники ничего бы не поняли, а родителям я не рассказывал всей правды о себе и мире, начиная с полутора лет.

Куда делась книга, не помню. Возможно, ее использовали на растопку. Вытащили из моего тайника и спалили, отрывая листик за листиком от порванного корешка. Но спросить я боялся, а взрослые так и не подняли вопрос о том, как я посмел читать книгу без конца и начала. Прошли годы, и я встретился с этой же книгой на уроках литературы в средней школе. Был смущен и удивлен, прочитал ее раза три подряд, узнавая лица и повороты сюжета, горячо встречая знакомую невнятицу чувств. Презирал дуру учительницу, которая, конечно, не понимала в этом тексте ни единого слова.

2. Ф.М. Достоевский, «Идиот»

В школе Достоевского я ненавидел, ненавистью чистой и прекрасной. «Преступление и наказание» в советской интерпретации – это ужас сумеречного партийного сознания, помноженный на полнейшее отсутствие понятия об эстетическом объекте. Персонажи жалкие, отвратительные, смысл невнятный и местами гадкий. Достоевский на закате империи был сам по себе наказанием.

Знакомство с романом «Идиот» по счастью произошло довольно поздно, и время способствовало правильному прочтению романа. Мне – двадцать один год, СССР пал, я вернулся из армии и учусь в университете на филологическом факультете. У меня имеется настоящая взрослая, невыносимо прекрасная женщина. Воздух свободы, литература, отсутствие денег, молодость, инфантилизм, алкоголь и любовь.

Эта благодатная почва впитала в себя «Идиота», как песочное печенье впитывает красное сухое вино. То есть, с жадностью. Роман, цветущий шизофренией проклятых вопросов, вошел в меня, чтобы остаться навсегда. В тот год он был прочитан четыре раза. И лет до тридцати являлся моей настольной книгой. «Идиот» разбудил меня, как декабристы Герцена. Вынудил меня поставить знак равенства между жизнью и литературой и ничего хорошего, конечно, из этого получиться уже не могло.

3.Джером Дэвид Сэлинджер, семь новелл, посвященные семейству Глассов.

Достоевский был чем-то вроде молотка Тора. А вот Сэлинджер попросту вынул из меня мое несчастное сердце. Семейство Глассов долгие годы было мне ближе, чем мое собственное. Признаюсь, испытывал ужасающую тоску, понимая, что австралийский еврей Лес и ирландка Бесси, два вышедших на пенсию актера, никогда не станут моими родителями. А Симор Гласс, Бади, Бу-Бу, Захари и Фрэнсис к величайшему прискорбию никогда не пригласят меня на радиопередачу «Умный ребёнок». Учиться у Сэлинджера ловить рыбку бананку в мутной воде последней трети двадцатого века было редким счастьем. Свобода, укорененная в интеллектуальном самостоянии, в собственном взгляде на мир, в знании, не сводимом к перечню прочитанных книг, равнялась счастью.

Со временем очарование текстов Сэлинджера стало пропадать. Не все мне теперь казалось столь же очаровательным и искренним, как прежде. Выяснилось, что стилистика новелл почти целиком заслуга Райт-Ковалевой. Но к тому времени это было уже не важно. Важен был прорыв, который благодаря Сэлинджеру, случился со мной. И семейство Глассов никогда не покинет меня, не смотря на то, что их мир отделен от нашего, и гибель Симора не предотвратить. Впрочем, чем дальше движется моя собственная история, тем меньше я уверен в чем-то подобном. Ни великие люди, ни великие персонажи не исчезают до конца. Их путь бесконечен, а шаг легок. И выше стропила, плотники! Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей.

4. Эрнест Хемингуэй, «Фиеста», «Прощай оружие», новеллы. «Праздник, который всегда с тобой».

Я когда-то любил почти все, что написал Хемингуэй. Но «Праздник..» – любовью особенной. Он прозрачный, атмосферный, но не это главное. В нем Эрнест Миллер дал очень точные по силе и правде наблюдения за техникой литературного письма. В ней имеется множество советов, каждый из которых был мною лично проверен на адекватность. Хемингуэй был большой мастер и чудесный человек. Единственное, что всегда мне было не понятно, как его персонажи умудряются столько пить. Я их не осуждаю, ведь и сам знаю в этом толк. Более того, всячески приветствую, порядочный персонаж просто обязан пить. Но чтобы столько? Не знаю, воля ваша. Мне кажется, что именно объемы спиртного – главный рефлекс того, что Хемингуэй крайне редко писал правду. Его романы совершенный вымысел, впрочем, как и наша жизнь

5. Саша Соколов «Школа для дураков», «Между волком и собакой»

«Школа…», на мой взгляд, лучшее литературное произведение, написанное на русском языке за последние несколько десятков лет. До сих пор, является для меня лекалом и лекарством. Невероятно задушевная. Умная, честная, чистая, не пафосная, яростная и простая книга. Я сам и есть главный герой этой книги – дурак, больное существо, которое так и не смогло социализироваться хотя бы процентов на двадцать от необходимых ста. В романе много красоты, безобразной, запретной, уродливой, прекрасной. Лирически бесстрашной, затяжной, беззаветной и безответной. Как любовь дурака к женщине средних лет. Там течет река Лета. Там, отчаявшись хоть что-то понять, хоть что-то расслышать сквозь череду лет, не имея сил и надежды разобраться в том, что же такое жизнь и кто же, собственно говоря, ее проживает за меня, нужно звонить многократно велосипедным звонком, ждать сигнальных костров с берегов Леты. Не унывать.

О пяти самых важных впечатлениях Владимира Рафеенко из мира кино  читайте здесь