Искусство на кушетке: волос тревоги Элис Андерсон

Т.Ц. На самом деле, нормальность и адекватность — это просто вопрос культуры (привет Фуко). Например, мы все знаем, что ненормально бить людей куриной косточкой по голове. Если какой-то незнакомый человек стукнет меня, я как минимум обижусь или разозлюсь, а, возможно даже вызову полицию. Но если это же действие совершит шаман из Гватемалы, я, возможно, проявлю к нему терпение и дружелюбие: все-таки человек из другой страны, не понимает, что у нас так не принято. Теперь давайте посмотрим, как изменится моё отношение, если этот же шаман ударит меня этой же косточкой, только уже не в Киеве, а в городе Антигуа возле священных руин древнего города? А теперь если внести поправку на то, что я была рождена и воспитана в Гватемале и знаю, что этот шаман только что благословил  ударом меня на долгую и счастливую жизнь?

Г.Н. Шаман имеет право бить людей косточкой потому что его действия сакрализированы, потому что существует некая договоренность о том, что считать сакральным. Точно также он может не просто бить, но и производить болезненные действия с другим человеком: например наносить татуировки, выжигать знаки на коже и т.д. При этом, указать на ошибку и сказать шаману, например, что священную метку тебе, вообще-то, выжгли не на той ягодице, имеет право только другой шаман. Простой человек не уполномочен вмешиваться, это вне его компетенции. В поле сакрального шаман — просто проводник,  и даже если он ржавый проводник, священный ток все равно идет.

К.Ч. Кстати, по моему мнению, это одно из главных отличий психотерапевта от священника. И тот, и другой имеет дело с чем-то непостижимым, психическим. Но первый не наделяется статусом проводника Божьей Воли. Если психотерапевт облажался, то он облажался. Его работа — вопрос профессионализма, а не божественного присутствия.

Г.Н. Получается, что мы должны разграничивать два понятия травмы: травмы как чего-то калечащего, которая случается внезапно и не вписывается в понятие культурной нормы; и контролируемая травма, которая предстает обрядом инициации — да, я претерпел определенную боль, но этой болью я заплатил за то, чтобы быть частью некоего социума.
Еще хотел вспомнить про антрополога Бронислава Малиновского, в понимании которого ритуал — это попытка справиться с кризисом. Например, похороны   — контролируемый ритуал горевания; свадьба  — отделение детей от родителей, и так далее.
Точно так же люди, которые участвуют в перфомансах Элис Андерсон, становятся частью какого-то сообщества, проходят некое посвящение.  По окончанию этого процесса в них что-то меняется.

К.Ч. Я бы хотела вернуться к вопросу симулякра в творчестве нашей героини. Егор, ты уже упоминал о нем в начале разговора, не мог бы ты теперь углубиться?

Г.Н. Симулякр — это некий знак, который не имеет реального аналога в существующем мире.  Это гиперреальность: то, что мы осознаем, но не можем понять, чему оно соответствует как языковая единица в наиболее широком толковании. Вот как на этих объектах Шредингера, о которых я уже упоминал. Здесь нарушаются отношения между означающим (что мы обозначаем) и означаемым (какой смысл мы закладываем в этот знак)
То есть мы понимаем, что вот это по форме похоже на телефон, но не понимаем, что нам делать в реальном мире с таким объектом. Или вот, например, что это?

Т.Ц. Для меня похоже на лампочку

Г.Н. А я говорю, что колокольчик. То есть мы даже не можем определить, что это за знак, чего уже говорить о его значении. В мире реальных вещей мы все привыкли рассматривать с точки зрения функционала: телефон для разговоров; лампочка для света. Элис Андерсон куда «страньше», она дает нам, казалось бы, знакомые предметы и в то же время как бы заявляет: вы не можете объяснить, что это такое и зачем оно нужно — гиперреальность в чистом виде.
И здесь неизбежно возникает вопрос: не являются ли эти предметы самодостаточными и нуждаются ли они вообще в определении?

К.Ч. В нашем прошлом разговоре о Кейт Макгвайер мы рассуждали о том, что она одновременно жуткая и красивая. Мне кажется здесь наблюдаем то же самое: красивые рыжие волосы, но в то же время, они несут в себе некую тревожность.

Т.Ц. Вспомнилась фраза Гришковца: «Мама меня любит, всего любит, но когда я отрезал ноготь, этот ноготь уже не нужен». С волосами то же самое: мы любим рыжие волосы, но если они у нас в супе или где-нибудь еще, это отталкивает.

Г.Н. Да, потому что человек всегда стремится выстроить структуру, в которой все должно быть правильно. Есть структура, где у каждого есть свои волосы, но они не перемешиваются и функционируют только на живом организме. Если это правило нарушается, значит, что-то не работает, значит, ничего не работает, значит, вокруг хаос и не на что опереться. Опять же возвращаемся к теме тревоги.

Т.Ц. Как и в случае перьев Кейт Макгвайер, волосы, которые растут на теле -это прекрасно, мы можем найти для этого оправдание. Если мы их сбриваем, выщипываем, если они растут не там где положено, если я рассказываю, что  делаю со своими волосами, которые растут не там, где положено- это стыдно.

Г.Н. Кстати, у меня вопрос: не стыдно ли смотреть на такое?

Т.Ц. Сейчас уже нет, но лет сто назад…

К.Ч. Отлично, давайте опять пройдемся по историческому контексту. В архаике это было бы стыдно?

Г.Н. Нет, в архаике не было стыда как такового, прежде всего потому, что не было четкой сепарации между телом отдельного человека и телом общины. Тебе не могло быть стыдно за то, что тебе не принадлежит.

Т.Ц. А за что тогда было?

К.Ч. За то, что можешь не вписаться в общину.

Г.Н. Да, в современном обществе стыд бывает разный: от легкого и вполне переносимого, до токсического, и между ними множество вариантов. Что касается первобытного общества, там было такое себе нарастающее ощущение самоосуждения за нарушение запрета, которое буквально сжигало дотла. Стыда как такового не было: всё сразу настолько плохо, настолько непереносимо, что ты умираешь.

Т.Ц. А Лакан говорил, что еще никто не умирал от стыда.

Г.Н. Думаю, в этом он ошибается.

Т.Ц. Кстати,  вспоминала книгу, по которой экранизировали фильм «Звонок». В ней хорошо описывается момент, когда девочка начинает вылазить из телевизора: герои  ощущают жгучее чувство стыда, просто непереносимое, какое-то чувство отчуждения, а им даже не говорят за что.

К.Ч. Что происходит в античности?

Г.Н. В античности уже могло быть стыдно. Есть понятие гражданина и есть явление его включенности в общество. Стыд проявляется именно в контексте участия в общественной жизни. Например: «Почему все выступили на Форуме, а ты молчал? Объясняй!»
Есть также вопрос стыда в телесности. Статуя с обнаженным фаллосом будет прекрасной в качестве элемента культа Диониса. Но если бы древний грек увидел современную рекламу, где, например, обнаженная женщина в бикини продает строительные материалы, ему стало бы до жути стыдно. Во-первых, изображение такого огромного размера означает, что это — богиня. Во-вторых, богиня раздета, а значит, его ждет невероятная кара, за то, что он это увидел. Потому что, вообще-то, стыдно подглядывать за обнаженными женщинами.

К.Ч. Средневековье?

Г.Н. В Средневековье стыд был одним из главных средств для управления обществом: не дай Бог сделать что-то запретное. Но на первый план выходят скорее этические вопросы, чем телесные. Вопреки распространенному представлению, сексуальность не была такой уж запретной: довольно легко представить себе пир, где король благосклонно щупает за грудь очередную наложницу, а рядом бегают его дети. Не говоря уже о том, что во многих городах того периода, вообще-то испражнялись с балконов.

К.Ч. Возрождение?

Г.Н. Думаю, стыдно было бы за невыполнение каких-то социальных норм, но за телесные и культурные действия вряд ли. Человеку в то время позволялось многое.

Т.Ц.  Смотря какому человеку, женщине вообще ничего не позволялось. Одно дело, если бы  Рафаэль сделал заколку из волос возлюбленной, другое если бы в Возрождении появилась Элис Андерсон с заколками из своих волос.

К.Ч. А что происходит со стыдом в наше время? Нам хоть за что-то стыдно сейчас?

Т.Ц. В наше время телесность прет отовсюду и стыдно ею не наслаждаться. Стыдно не «уметь» получать от этого удовольствие

Г.Н. Да, это потрясающий парадокс: у нас есть всё, и нам за это стыдно