Я бы сделал украинский одним из государственных языков России

Александр Маноцков — композитор, автор камерных и симфонических, инструментальных и вокальных сочинений, кантат, ораторий, музыки для хора, вокальных ансамблей, опер, музыкальных перформансов.
Один из его новых киевских проектов — песни на украинские поэтические тексты.
Лена Самойленко поговорила с ним об этом, а также о двойной оптике, белом шуме школьной программы, об играх со слушателем, о контексте и даре, о надкушенном райском яблоке и песне как литургии. И много ещё о чем. 

Л.С. Что для вас Киев? Вы наблюдаете его с детства в постоянном гостевом режиме. Так, наверное, формируется дистанция и особенная оптика, которая позволяет посмотреть и изнутри, и снаружи?

А.М.  У меня остаётся, уже, наверное, навсегда, как бы эффект двойной экспозиции: тот город детства, который я всё время продолжаю видеть, если вдруг он проступает сквозь нынешний, я теряю способность к какому-то действию, я, если пользоваться христианской терминологией, оказываюсь как бы «восхищен» туда. Это слишком сильное для меня эмоциональное впечатление, пожалуй, даже слишком сильное для того, чтобы пользоваться им в музыкантской работе непосредственно.

Мой «новый Киев» – эволюционирует стремительно. Когда-то, сравнительно недавно, он был, в культурном смысле, городом очень провинциальном – сейчас это даже невозможно себе представить. Главное моё ощущение, и оно всё время подтверждается, что, несмотря на мои постоянные старания быть в курсе происходящего в Киеве и, вообще, в Украине, какие-то прекрасные вещи оказываются вне поля моего внимания.

Киев сегодня – это рост. Рост аудитории, рост осведомлённости аудитории, стремительное, взрывное прямо возникновение новых практик и своеобычных практик, появление новых коллективов, расширение аудитории композиторов, недавно ещё не очень известных.

Л.C. Вы работаете с киевскими музыкантами в режиме нехватки времени, редких репетиций и замен в составе. Удаётся ли в таком ритме услышать друг друга, считаете ли вы выполненными концертные задачи киевских выступлений?

А.М.

Мне очень нравятся киевские струнники – вообще, я заметил, что практически у всех здесь сильный «жирный» звук, вероятно, это черта школы.

С некоторыми из ребят мы выступали уже несколько раз, ещё до этой программы. Для меня главное – что музыкантам эта затея нравится, они сами получают удовольствие – и это ощущение идёт в зал. Без него всё это не имело бы смысла. Конечно, хотелось бы репетировать побольше, и нам есть что улучшить – кстати, сесть в студию и сделать запись альбома — это хороший способ дорепетировать музыку до нужного уровня, и это как раз входит в наши ближайшие планы.

Л.C. Украинская программа удивляет эклектизмом.

Вот, в стихотворении  “Скромна привабливість буржуазії” об Артемовском Жадан пишет.

-Є така гіпотеза, що коли його ховали, то разом з ним до могили поклали проект ідеальної республіканської конституції — для нащадків. Щоб в разі, якщо нащадки надумають будувати ідеальну республіку, їм було з чого починати. Там ще плита така величезна — хуй витягнеш. І жодних позначок.

-То чому ви не дістанете?

-Розумієте, це пам’ятник письменнику. Він “Пан і собака” написав. Читали?

Это, пожалуй, редкий случай, когда Жадана можно встретить в одной связке с Артемовским. Второй такой в вашей песенной программе. Как так получилось?

А.М. Я же делал не литературную программу, а музыкальную. С моим пониманием “украинскости” в качестве общего знаменателя.  С музыкальными образами, которые у меня ассоциируются с культурой как с конгломератом вещей.

Вот Антонич — у него нерегулярная метрика. Какая здесь получится песня?  А вот крымско-татарское: украинское ли оно? По музыке считать ли это частью тезауруса?

Я беру татарскую мелодию и пою на неё текст Леси Украинки про татарочку. Это оптика не текстового спектра, музыкального. Очень субъективный взгляд. Но он в моём понимании претендует  на некоторую полноту, показывает, какими могут быть украинские песни, которых мне немножко не достаёт. И собирает  эклектичный образ в целостный. Вот барокко-псалом, вот госпел-псалом, вот регги-псалом.

Вот полтавское барокко, как я его называю, песня разудалая, но при этом тоже очень про смерть. Вот лирная песня…

Л.C.  В таком пёстром наборе наверняка важен контекст?

А.М.  Контекст у программы определённо европейский. С выраженными европейскими цитатами.

В лирной песне на стихи Стуса цитируется Шуберт.  В песне на текст Рильке в переводе Антонича —  усечённая фолия, итальянско-шведская такая вещь.

Она одновременно вполне украинская потому что на эту же прогрессию есть, допустим, украинские духовные стихи. Я украинскую музыку как музыкант довольно хорошо знаю, понимаю как она устроена, из чего собирается. И где-то я играю с этим. Пришёл москаль — написал украинскую песню…

В своей жизни я писал национальные песни разных традиций, не будучи человеком этой национальности, работая не с внешней формой, но на уровне физики устройства лада, интонации…

Л.С. А были авторы, поэты, которых вы рассматривали, но отказались в итоге? Которые не вызвали нужный резонанс?

А.М. Конечно. Всё, что не вошло в диск. (смеётся)

Я же прочитал практически всю украинскую поэзию за последние два года. Не только для того, чтобы песенки выбрать, а в принципе это — кайфовое очень занятие. И, понимаете, меня нельзя судить по литературоведческой части здесь. Я вообще не претендую на какую бы там ни было полноту. Это не антология.

Я хотел взять самый ближний полюс (в моём читательском опыте это Жадан) и какой-то очень дальний полюс (это, положим, Шевченко) и посмотреть, что в этом натянутом пространстве ещё возникнет.

Я не столько смотрел на стихотворение с критерием “годится-не годится”, сколько у меня было предчувствие того, какие типы песен должны быть по моим ассоциациям с украинской музыкой, с украинской поп-музыкой в широком её понимании.

У Шевченко довольно похожий метр в его псалмах, одна и та же метрическая модель. На неё я написал три совершенно разных песни. Одна — польская по музыке. У известного  ренессансного композитора Миколая Гомулки  есть практически нациеобразующий цикл «Мелодии польского псалтыря». Он написан на поэтические переложения псалмов, очень красивые светские религиозные песни. Псалом “На реках вавилонских» у него в четырехголосной полифонии. Я в этой полифонии пририсовал ещё один голос. Эдакое упражнение в духе горячо любимого мной Игоря Фёдоровича Стравинского. И этот голос развитый, не шпарит параллельными терциями с кем-то, не тянется от унисона к унисону. Он подвижный. Пожалуй, самый подвижный из всех. И на него положил тот же псалом, что и у Гомулки, только на стихи Шевченко. Так получилась отчасти полонизированная интонация, что тоже для меня — часть украинской музыки.

Л.C. Чувствовали риск не попасть в аудиторию? Мы, ведь, когда говорим “Жадан” или “Шевченко” держим в уме образ из белого шума школьной программы, постоянную живую ассоциацию. У вас, возможно этого образа нет, возможно, он значительно отличается и диктует другой угол зрения.

А.М. Образ  у меня конечно есть. Потому что я интенсивно читаю украинскую литературу последние года два. И я читаю людей в Украине об украинской литературе, об их отношении.

У вас словесность тут такая всегда революционная. Кто-то тут сжигал Кобзаря ещё сто лет назад…

Л.C. О, у нас регулярно сжигают“Кобзаря”.

А.М. И это совершенно естественно. У нас тоже Маяковский скидывал поэтов с парохода современности. Потому что любая поэзия по существу это всегда модерн. А побочный эффект модерна в том, что он всегда отказывается от чего-то, но при этом  полемизирует и ценит. Я эту внутреннюю расстановку понимал, конечно.

Л.C. Говоря о полемике, в украинской литературе очень мало преемственности. В любом почти периоде чувствуется разрыв расстрелянных поколений, отсутствие диалога. Складывается ощущение, что вы хотели собрать для него реплики. 

А.М. Я отдаю себе отчёт, что с точки зрения композиции это выглядит как жест. И я ещё не уверен что последовательность песен будет именно такая.

Вы сказали, что нет преемственности и всё прерывается. У меня такое ощущение в отношении Жадана, что в каком-то смысле он пишет украинскую культуру. Не знаю, насколько это его осознанная творческая стратегия, но со стороны мне представляется, что некоторые объекты его строительства — это украинская литература.

Пушкин же тоже писал не отдельные произведения. Он писал литературу:
“Так. Чего не достаёт? Трагедий в духе Шекспира? Пишем.”

“Что нужно ещё? Карнавальные какие-то вещи. Какого рода? Такого. Пишем.”

“Роман в стихах? — Пишем!”

Как говорят в бейсболе, он накрывал базы. Жадан по сути делает то же самое. Чего  у нас нет? Фантастического реализма? Пожалуйста.

Это очень круто. Когда есть литература, вокруг собирается всё.

Л.С. А что собирается вокруг музыки?

А.М. Вокруг музыки тоже собирается всё. Но вокруг музыки всё собирается, как ни странно, когда ты работаешь на каких-то наднациональных архетипах, сверхкультурных. Скорей, культура выступает частным случаем музыки.

Л.С. Ближе к религии?

А.М. Не ближе к религии. Религия — частный случай музыки во многом. Вот сейчас на Гогольфесте мы видели Мередит Монк с произведением, которое называется “Service”,  сам жанр обозначен как “служба”. И те же режиссёрские оперы Влада Троицкого занимают изрядную долю территории ритуального.

Я и сам работаю с этим.

Когда в качестве хрящевой ткани прибегаешь к ритуально-текстовым связкам, опираясь на смысловые ассоциации, то часто целое проседает. Это значит, что музыкальная структура иерархически старше.
С таким пониманием легко превратиться в композитора-жреца. Это роль, в которой я вечно оказываюсь и от которой всегда бегу. Вроде бы пытаюсь выскочить в клоунаду, в цирк, в абстракцию, а получается литургия.

Л.С. И в песнях тоже литургия?

А.М. В песне ты можешь удержаться от этого.  В песне может быть бесконечной глубины сакральный подъём и проникновение. Как у Шуберта, например. Не только в  “Лесном Царе”, к которому все привыкли, а даже в  “Im Frühling”, салонной музыке — такая глубь сумасшедшая, которую специально создать невозможно.

Для меня критерий достаточности песни — это желание петь. А подпрыгнуть повыше и задержаться в стратосфере — это как получится…

Основным своим полем работы я вижу оперы и по возможности какую-то концертную музыку, с которой сложнее по чисто производственным экономическим обстоятельствам: реже заказывают. А я же фулл-тайм композитор, мне надо на что-то жить. И это ещё большое чудо, что мне заказывают оперы. Это тоже ситуация довольно редкая, но к счастью имеющая место время от времени. Сейчас у меня есть оперный заказ, который я пишу. Только что у меня вышла опера. Перед этим была опера в Казани, я сам поставил. Перед этим Кирилл Серебренников поставил мою оперу.  Сейчас я пишу ещё виолончельный концерт…

Но петь же — это кайфово, это такой наркотик. И петь со струнными мне нравится. Мне кажется, инстинктивно-интуитивно несколько лет назад я нашёл этот модус. И мне хорошо, мне удобно интонировать со струнными, что вообщем-то не всегда тривиальная задача.

Во многих песнях я люблю оставить кусочек, где я пою, а со мной играет один инструмент. И дело не в том, какую песню я, например, пою. Мне просто физически от этого хорошо.

Это тоже странный перевёртыш: мне нужны такие песни, которые мне не стыдно петь просто для  того чтобы поддержать себя в этом состоянии.

Первичная причина пения, желание петь, желание создавать эту эманацию — это большой дар. У меня нет дара петь хорошо, но у меня есть дар любить петь.

Это тяжёлое сочетание для окружающих, но я стараюсь сгладить его репетициями, приглашёнными исполнителями. Я очень люблю слушать, когда кто-то хорошо поёт мои квартетные песни. И всегда рад, когда находятся желающие.

Л.С. А вы слушали уже существующие песни на украинские стихи? Альбомы Жадана с “Собаками в космосе”, например?

А.М.  Мне нужно было не пересекаться с этой информацией, и я специально ничего не смотрел, пока не написал.  Потом уже смотрел какие-то видео. Это классно очень, то, что они делают.

Для меня Жадан — любимый поэт. И от прозы его я в совершенном восторге.
Первая песня украинской программы, написана на эмблематический, мне кажется,  для украинской культуры текст “Пливи, рибо, пливи”.  Его знают, его поют в Украине. И начинать с него программу — это ставка своего рода, декларация степени самоуверенности.
Но я свою песню давно придумал, и она мне страшно понравилась. За два года так к ней привык, будто она не моя.

Когда прошлым летом учил сына плавать, здесь, под Киевом,  пел ему эту песню. Он у меня плывёт, а я ему пою: “ось твої острови”. Тут говоря языком культурологии, у меня произошла апроприация. Песня стала личной. Мне уже всё равно стало кто и как на неё будет реагировать. Именно тогда стало возможным выйти и спеть.

Л.С. В песне на стихотворение  Руданського, где “направо старій бабі Смерть підписує патент /а наліво без копійки б’ється з нуждою студент” уверенно звучит самый что ни на есть петербургский текст на украинском. Не говоря уже о том, что это своего рода предвестник: песня была написана в 1858, а “Преступление и наказание” в 1866.  Вы пошли за историей или за петербургской тематикой?

А.М.  Да, я зацепился за то, что, оказывается, украинским языком давно написано  о том, где я вырос, от чего я бежал. Покосившиеся стены…

Я написал мелодию как контрапункт к народной песне “Позабыт – позаброшен”, которая проявляется постепенно. Одна нота, потом две, три, четыре. Постепенно она влезает, влезает, влезает… И персонаж, наконец соглашается: “Хорошо, я буду петь теперь на тебя теперь.” А в следующем моменте скрипки играют мелодию голоса.

И так во многих моих песенках: есть игра с самим собой, подмигивание учёным ушам. Мол, смотрите, что я тут делаю, смотрите, что происходит.  Массовый слушатель с опытом сугубо песенным слышит песню, а по тому же “проводу” в это же время идут дополнительные пакеты для тех, кто может их распознать.

Л.С.  С песнями это у вас уже третья история, третий песенный альбом. Не  боитесь самоповторов, удобных готовых формулировок, снижения музыкальной планки?

А.М. Да, конечно, такой риск есть. Песен много, они квартетные. А когда ты пишешь для определённого состава, с ним ассоциируются какие-то фактурные решения. Есть клише, которые по-кэролловски говорят “возьми меня, съешь меня”.  И есть большой риск начать им следовать. С другой стороны, если мы посмотрим на творчество Би Би Кинга, то увидим, что можно прожить большую творческую биографию, не чураясь повторного использования тех же фактурных приёмов, которые однажды доказали свою жанровую пригодность. Здесь вопрос соотношения жанра и новизны. Это всегда динамическая ситуация, которую нельзя решить однократно.

Невозможно быть новым специально — получается фигня.
И нельзя быть только новым.

Не может же существовать язык, в котором каждое высказывание оформляется новой парадигмой, с новым словарём, новой фонетикой. Уподобления художественной ткани языка всегда несколько опасно, но в данном случае мне кажется это годится. Песня — это уже определённые рамки. Во-первых пой раз песня.

Во-вторых  должна быть форма повторности.
Тут если я какую-то модель использую больше чем один раз,  тогда со стороны смотрю и немножечко себя сталкиваю в другую сторону. Я нашёл какую-то парадигму свою конкретную пения с квартетом. Ещё же важно, чтобы я себя в этом чувствовал достаточно хорошо.

Л.С. Том Йорк когда-то сказал об одном из экспериментальных своих альбомов: “Я создаю музыку для себя, под которую мне удобно танцевать.”

Вы создаёте музыку, которую вам удобно петь?

А.М. Я ведь не вокалист. В какой-то ситуации тембровой мне классно, а в какой-то мне не очень. Но у меня зато есть другие преимущества. Я могу интонировать сложную какую-то интонацию так, что никто не услышит, что вот сейчас вдруг возник до-бемоль, да? Просто звучит вполне естественно. Я стараюсь смотреть на это как на динамическую систему. Я сам для себя создал какой-то жанр по сути, но в этом жанре всё время должно быть что-то новое. И за такими вещами мне надо следить.

Моё положение чрезвычайно шатко, что меня вполне устраивает.

Если бы я был только писатель и исполнитель песен, во-первых, я бы это делал не для струнного квартета, потому что человек, обладающий такой квалификацией, редко обладает квалификацией писать для струнного квартета, он вообще не пишет ноты, он играет на гитаре, на фоно, у него есть какой-то бэнд, он быстренько договорились, кто что делает, и играют. Я бы вообще поменьше парился. Пишешь и пишешь. Песня и песня. У неё должен быть куплет-припев.  Вот аккомпанемент. Вот гармония. Вот басовая линия. При этом твоё поле работы находится в рамках конкретной песни. Ты не создаёшь в этот момент, у тебя нет никакой метапозиции. И это блаженное состояние, и я его, собственно, и взыскую. Но точка моя находится не там. Я, конечно, не такой человек.

Я человек, который мог бы в это время сесть и написать другую какую-то музыку, в которой, например, звуковысотности вообще нет, а есть совершенно другие способы организации временных тяготений. Или я могу сесть и написать ораторию для 150 тысяч тракторов и 15 голосов. Я — человек, съевший яблоко в раю.

И было бы неправильно в моей ситуации не показывать свою осведомлённость, что можно было бы вот это, вот это вот это и вот это. Меня спасает в этой ситуации главным образом то, что я столько всего делаю, что я не успеваю сильно заморочиться по этому поводу. Я как-то вижу, что если я действую внутренне честно, то у меня получаются законченные формы. Вот эта программа мне представляется законченной целостной формой. Там нет никакой эклектики, которую я бы не придумал как таковую. Всё собралось и держится.

Л.С. Есть такие люди, на кого вы бы ориентировались, чьи оценки были  первостепенно важными в создании этой программы?

А.М. В конкретном случае украинских песен — да. Тут двоякая ситуация. Относительно этих вещей per se в замкнутом кантианском смысле — нет, меня ничьи мнения не интересуют. Я пока не миную ту фазу, когда меня могут интересовать чьи-то мнения по поводу материала, я этот материал никуда не выношу. Иначе же с ума можно сойти.

Если ты всё время порождаешь нечто, оценка чего лежит вне тебя, ты закончишь в психушке.

Это естественная профессиональная черта.

Но без широты контекста не обойтись. И неприятно было бы, если бы это кого-то оскорбило из важных для меня людей. Показалось бы сильно неточным и вообще не туда, каким-то резко чужим в плохом смысле. Мне было бы неприятно. К счастью, таких мнений не было.

Л.С. Вы поёте на украинском свободно, но не говорите на нём. Какая подготовка осталась за кадром?

А.М.  У меня хорошее пассивное понимание, не только словарный запас. Я и грамматические парадигмы понимаю вполне. Но у меня отсутствует практика говорения на языке. А пение ⏤ это преувеличенная фонетика. И когда ты поёшь, ты поёшь язык. У меня есть моя личная версия этого процесса. И она неизбежно неправильная потому что моё детство прошло во многом в Киеве, но в Киеве, в котором было очень мало украинской речи.

Вокруг меня не было украинской речи. Поэтому я искал доноров  интонаций, просил их начитывать стихи. Пару раз я в нотах сначала писал метрические вещи, которые сдвигали ударения, потом приходилось менять метрику. По текстам кто-то говорил, что “всё классно”, а кто-то “нет, ты  “И” слишком широко произносишь…” И это меня заботило, конечно.

Потому что я влез в чужое, а в чужом нельзя быть бесцеремонным.
Если ты любишь, твоя любовь должна выражаться в чём-то. Не просто в том, что ты любишь и поэтому вправе.

Есть, конечно, определённый шарм, когда Ван Клиберн поёт по-русски с адским акцентом, но это не тот шарм, к которому я стремлюсь. Здесь моя дистанция меньше, я понимаю этот язык, я его люблю. И для меня эти песни остаются стрессом в некотором роде.

Л.С. Переход в другую языковую плоскость пения смещает акценты когнитивных процессов? Взгляд на мир меняется?

А.М. Я не сторонник гипотезы Сепира-Уорфа.

Я никогда не думаю словами и не придаю языку такого серьёзного значения.

Л.С. А как вы думаете?

А.М. Никак практически, у меня отсутствует процесс внутреннего монолога. Но я люблю язык как сферу, где смыслы становятся временем и звуком. И вот мы же по сути имеем дело с разными мирами. Все говорят, что есть мультивёрс. Собственно, начиная говорить на языке, соседним с тем, который ты знаешь, ты попадаешь в новую вселенную. Помню, когда я всю жизнь говорил на английском, и начал говорить на норвежском, у меня был взрыв мозга. Или когда я заговорил на польском и понял, что польский в парадигматических значениях — церковнославянский. В них очень много совпадений.

И вот украинский язык и вся украинская литература, которая является функцией этого языка — это дивный новый мир. Видите, я начинаю говорить междометиями и махать руками. Даже объяснить не могу, насколько это круто. Это путешествие, это гораздо круче, чем выучить санскрит или урду.

Даже набор банальных рифм. Которые лежат на поверхности и по некоторым мнениям являются смыслообразующими. В русской поэзии это “кровь-любовь”… Впрочем,  сразу же и “морковь”.

Кровь, любовь и морковь ⏤ вот, в сущности, друзья , мы очертили метафорический ряд русской поэзии…

В украинском уже совсем другие рифмы, другой базис.

А когда практически всё тебе родное, но  другое, вообще другое, ты проживаешь новую жизнь. Это ощущение не сравнить ни с чем, это как сон наяву. Это феноменальный кайф. У меня аж внутри головы чешется, когда я об этом говорю.  И мне кажется, что из этих только соображений, не только из соображений эстетически-политических нужно это делать. Потому что это взаимное обогащение. Тем более сейчас столько украинских текстов, которые глупо читать по-русски.

Л.С. Сейчас в украинском пространстве звучит много заявок,что русский язык не может быть опытом или языком обмена сейчас, что это генетическая память русификации, которая звучит как язык насильника для жертвы изнасилования.

А.М. Ну это всегда очень личное. Невозможно же говорить человеку, что он неправильно чувствует. Я понимаю, что такие вещи могут быть.

И реакция такая будет легитимной. Да, действительно русский язык — это язык агрессора. Но и немецкий язык — это язык агрессора. И польский язык — это язык агрессора.

Но агрессор — меньше, чем язык, язык — больше, чем агрессор.

В ситуации войны возможны сколь угодно острые реакции. Я наверное, вообще не могу об это говорить, потому что я человек из страны-агрессора. Но со своей стороны я могу помочь распространению украинского языка.
Я вообще всячески за украинизацию России. Это точно.

Будь я руководителем страны, одной из первых вещей, которую я бы сделал после прекращения войны — я бы сделал украинский язык одним из государственных языков Российской Федерации. У любого человека на территории России должна быть возможность учиться на украинском языке. Книжки должны продаваться. Украинский язык должен быть модным.

Многие это уже просекли, но это должно стать трендом.
Как говорил Ганди “Если ты хочешь изменений, стань этими изменениями”.  Вот я и становлюсь этими изменениями.

Я стараюсь работать внутри украинской ситуации как музыкант и песнеписатель и дальше я буду осуществлять экспорт этого из Украины в Россию. Я же буду это петь там.

Л.С. И презентация украинской программы в России будет?

А.М. Я однажды, подпольно часть этих песен спел в Питере, “без объявления войны”.  Написал просто перед концертом, что будет много новых песен. Пришли сумеречные питерские люди. Они милые, но тихие. Я вышел и подряд спел несколько украинских песен. И они были приняты с тем, что, если знать диапазон реакций питерцев, можно назвать энтузиазмом.

Конечно, я буду это петь в России, но мне важно, чтобы это не выглядело колониализмом, чтобы это был украинский продукт.

Чтобы возник диалог, нужно обязательно создать паритет, одинаковую языковую доступность.

Л.С. Есть люди, которые не хотят никакой полемики. Не хотят присутствия ничего русского…

А.М. Безусловно, это их этос. Их мироощущение как раз в том, что вся полемика позади, они победили, их правота безусловна.

Но вот моя семья, они создали КБ Антонов. Мой дед руководил испытаниями АН-2. Он похоронен на Святошинском кладбище. Русская семья, их привезли из Питера в Киев, сказали: “Вы теперь живёте здесь и делаете авиазавод.”
Концерн “Антонов” сейчас гордость страны. И единственные в своём роде самолёты, которые могут перевозить высокогабаритные грузы, создал мой дед. И моя семья частично продолжает жить в Киеве. Они говорят по-украински. Они за всё правильное, против всего неправильного. Но они русские этнические, с этим ничего не  сделать.

Согласитесь, будет какой-то абсурд, если в Москве меня будут ругать за то, что я за Украину, а здесь — за то, что я из России.