По ком не звонит колокол: Евгений Стасиневич

#Слово

Однажды в баре ко мне подошла малознакомая девушка и спросила: «Есть ли рай на земле?», на что я ответила: «Конечно, есть». И, не дожидаясь следующего вопроса, сказала: «Выглядит он так: сидишь на мягком диване в Клоузере, пьешь горячительные напитки и слушаешь, как Стасиневич рассказывает о литературе». Девушка была слегка обескуражена, потому что в Клоузер ходила только на вечеринки, кто такой Евгений Стасиневич – не знала, да и ответа, собственно, другого ожидала. На следующий день она отправилась на лекцию о Джонатане Литтелле, которую читал не кто иной, как наш сегодняшний герой. После лекции она была не только воодушевлена, как и все, кто хоть однажды слышал, как Женя читает или пишет о литературе; она прочитала роман Литтелла «Благоволительницы» и сказала: «Не знаю, как насчет рая, но если бы в каждом вузе/школе/колледже был хотя бы один такой преподаватель – у нас бы вся страна читала».

Итак, Евгений Стасиневич — литературовед, докторант «Киево-Могилянской Академии», культурный обозреватель INSIDER, лауреат премии «Текст» за лучшую рецензию, лектор «Bartleby&Co».

Сегодня редакция ArtMisto начинает новую рубрику, посвященную тем, о ком не говорят и не пишут. По ним даже колокол не звонит. Тем, кто говорит, пишет и звонит сам – журналистам.

Литературное поле – травмированное поле. Эти люди очень болезненно воспринимают критику, поэтому быть в этом мире мной, то есть литературным критиком – не самое приятное занятие

Как с помощью Стасиневича деньги лопатой загребать

Каждый год на ЛитАкценте мы пытаемся угадать, кто станет следующим Нобелевским лауреатом. Так, в 2013 я почти угадал канадскую писательницу Элис Мунро: выбирал между ней, сирийским поэтом Адонисом и Миланом Кундерой. Как я это делаю? Во-первых, думаю про регион: если в прошлом году была Европа, в этом, скорее всего, будет другая часть света: Африка, Америка, Азия. Во-вторых, жанр: если долго не давали за поэзию, то начинай искать среди поэтов. В-третьих, гендер: последние пятнадцать лет Нобелевскую премию начали активно вручать женщинам. Но угадать, на самом деле, очень сложно, потому что Нобелевский комитет любит делать сюрпризы, как, например, тогда, когда они дали Нобеля немецкоязычной писательнице Эльфриде Елинек, а затем совсем скоро (через пять лет, а это для них очень быстро) снова вручили премию немецкоязычной Герте Мюллер. Китайского писателя Мо Яня вообще угадать невозможно было, кто его здесь знал? Есть пул в десять писателей не из Европы, с хорошими котировками, например, Нгуги Ва Тхионго из Кении или Ассия Джабар из Алжира, на них можно все время ставить. В этом году снова сложно, потому что в прошлом дали европейцу, Модиано, соответственно следующий лауреат, очевидно, будет не из Европы. Давно не давали Америке, но с другой стороны, они там мыслят регионами, а Мунро из Канады, и в своем лице представила всю Северную Америку. Хотя, если все же рассматривать США, – мог бы быть Филип Рот или Кормак Маккарти, но опять же, автора «Дороги», судя по всему, Нобелевский комитет считает слишком попсовым. Сложно.
Что говоришь? Давай вместе сделаем ставки в этом году? (смеется)

Любимый писатель

Гоголь, конечно. Величайший писатель. Не знаю сколько раз я «Шинель» перечитывал, на четырнадцатом сбился. Я абсолютно им восхищен и до сих пор не понимаю, как он это делает. Этот вечный пример, который меня не устает покорять (я потом нашел его у Набокова в лекциях и обрадовался, что не один так думаю), когда Чичиков в «Мертвых душах» ложится спать и от автора идет повествование: «Только в одном окошечке виден был еще свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук». Это же вообще никому не нужно, ни на какой сюжет это не работает, понимаешь? Это литература в чистом виде, ему просто надо это сказать, выплеснуть. Это целый космос. Вот этот поручик в романе больше никогда не появится, но писателю очень важно показать, что у него, может, самое лучшее в жизни случилось: он купил новые сапоги и примеряет их, счастливый. И это гениально. Все формалисты «торчали» на Гоголе, Достоевский вырастает из Гоголя, вся «подпольная» линия русской литературы – те же обэриуты — растет из него. Даже Жозе Сарамаго, которого я очень люблю, обожал Гоголя. Португалец, на другом конце света, левак — и тот читает и любит Гоголя.

«А чего ты не хвалишь украинский продукт?» А чего мне его хвалить? Я хвалю качественный продукт, а не украинский

Расцветали яблони и груши

Вот ты говоришь, лучший молодой украиноязычный поэт Лаюк, а я считаю, что это Катя Калытко, хоть у них и разница в десять лет. Она – это главный голос поколения условных тридцатилетних. Катя сначала зацепила меня как культурный персонаж, как человек двух культур: много живет на Балканах, сама из Винницы (а это, конечно, наша «высокая» провинция). У Кати очень хороший вкус, она удивительный переводчик, недавно блестяще перевела Миленка Ерговича. Когда я взял в руки ее сборник «Катівня. Виноградник. Дім.», он мне не пошел, я его почти сразу отложил. Подумал — что это за заумь такая, почему она так ломает силлабо-тонику? А потом увидел, что она делает это планомерно для того, чтобы де-автоматизировать некоторые вещи. Чтобы ты вчитывался и пытался ловить смысл, а не наслаждался красивостью звучания. У Кати очень большой интеллектуальный бэкграунд, которым она – что важно — не злоупотребляет. Это не герметичные, очень живые вещи, которые держаться на самой фактуре нескольких культур, на системах цитаций. И все это очень по-настоящему. Я вообще давно считал, что с поэзией у нас все хорошо, включительно с Лаюком (первой его книжкой), Шуваловой конечно, Матияш, Мусаковской, Стахивской, и даже Бабкиной. Плюс: Кияновская и Крук в старшей «возрастной группе». Пишет Жадан, продолжает писать Васыль Герасимюк. Хорошая украинская поэзия есть, и она достаточно разновекторная, но мне не хватало каких-то диких восторгов. Калытко меня ими обеспечила.

С прозой в стране катастрофа.

Бабкина? Она сама себя лепит, такая настоящая self-made персона, это многих злит, и это отлично. Но я к ней никогда серьезно не относился. Очевидно, что она свою поэтику уже нашла, и в ней крепко сидит. Но эта поэтика достаточно вторична, эти бесконечные ряды перечислений и нанизываний однотипных образов и глаголов. Она сильно зависит от Полозковой и Жадана. Я даже начинал писать статью о ее поэзии, но бросил: стало неинтересно. Это как у Быкова с биографией Маяковского: он долго не мог закончить книгу о Маяке, потому что ему в его поэзии все было ясно изначально. Явление схвачено сразу, поэтика появляется и тут же доходит до своих границ, вот есть сто гениальных поэзий — и все. Дальше движения нет. Вот и у Бабкиной есть условно двадцать хороших стихов, и все. Я не вижу, что она может выйти на качественно лучший уровень.

Здесь все заменяла литература, здесь страна и революция состоялись сначала в литературе, поэтому говорить, что язык может отойти на второй план, а смысл выйти на первый – нельзя: смысл рождается изнутри языка

Литературные траблы

Литературное поле – травмированное поле. Эти люди – писатели, издатели, редакторы — очень болезненно воспринимают критику, поэтому, конечно, быть в этом мире мной, то есть литературным критиком – не самое приятное занятие. Хотя, по-своему, замечательное. Я сознательно дружу с минимальным количеством людей в этой среде, со многими писателями лично не знаком. Например, с Софией Андрухович я познакомился только на вручении премии BBC, она просто подошла и сказала «спасибо» за мою работу. А многие считали, что это я «подружке» написал рецензию, а мы даже не были знакомы. Напишет София плохую книжку – я напишу негативную рецензию. Все зависит от качества литературы, от финального культурного продукта – и все. Я не знаю многих людей и не хочу знать. Потому что они считают, что где-то завели светскую беседу, а я потом уже не могу их критиковать.

Это они привыкли, что надо делать скидки. Этот маленький круг людей, эти несчастные условные двести человек, которые занимаются литературой за небольшие деньги. У них огромные комплексы от нереализованных амбиций (тоже огромных), они в своей стране почти никому не нужны, поэтому они, конечно, ужасно воспринимают критику и считают, что если чужого хвалят – это кумовство, а если их ругают – то это заказуха. Мне все понятно, но я в эти игры не играю, ребята. Не дружите со мной, не лайкайте, расфрендживайте. Я пытаюсь говорить, как есть. И «срач» возникает буквально сразу, как только кто-то высказывает резкое мнение — это воспринимается, как переход на личности. «Люди литературы» считают, что достойны похвалы уже потому, что существуют в форс-мажорных обстоятельствах. «А чего ты не хвалишь украинский продукт? Мы ведь тут выживаем вообще-то». А чего мне его хвалить? Я хвалю качественный продукт, а не исключительно украинский. Будет качественный украинский – буду хвалить. И хвалю. Иногда.

Не очень здоровая история. С профессионализмом колоссальные проблемы. И это пришло из советской литературы, конечно: эти разделы на официальную/неофициальную, кто с кем дружит, кто с кем не дружит, кто кому подмазал, почему вышла книжка. Как-то с этикой не складывается. Или же «люди литературы» ее притворно понимают, только как похвалу и круговую поруку: «мы держимся за руки, никого не пропускаем». Но если ты откровенное говно сделал, так давай мы все дружно тебе об этом скажем. Другой вопрос, в какой форме, ведь сейчас есть возможность сказать это публично. Может, нужно сказать как-то по-другому, но если я литературный критик, то мое дело говорить так, как есть. Другое дело, что за полиграфию или вопросы авторского права, которые кто-то не так купил – про это можно сказать лично и не выносить на всеобщее обозрение, особенно, если ты не знаешь всех мотивов и нюансов (а таких историй много). Я про это не пишу, мне это не нужно, моя задача – рецензировать книги. Плюс тут еще огромные нереализованные амбиции: они все себя видят великими издателями, великими поэтами, великими публицистами etc. На самом деле, это возможно, но сами они не дотягивают до этого уровня, а смириться с тем, что они нормальные крепкие ремесленники – не могут. Это же позиция мессии, нам же тут «скрижали дают». «Ми такую книжку выпустили – а вы ее не купили». Ну да, это еще и проблема публики. Но давайте и о вас подумаем: вы обкатали тур? Вы сделали рекламу? Вы же понимаете, с кем вы работаете. Почему вы, не сделав в этом плане ничего, думаете, что за ней должны прийти? Вы-то, конечно, с этой книжкой прожили два года и думаете, что она гениальна. Может, оно так и есть, но расскажите об этом людям. Вот и великий «Стоунер» пролежал непрочитанным 50 лет, никто его не замечал.

Литературная среда – травмированная, неприятная среда, иногда бывает неожиданная солидарность, но ее мало, в основном «срачи». Надо понимать, что они всегда были, этот Рембо, который подливает скипидар другому поэту и т.д. То есть, это вроде привычное дело, великим можно простить (но великим же!), а с другой стороны, когда существуешь в этой среде и пытаешься честно делать свое дело, не претендуя на лавры гения или критика номер один — это, конечно, угнетает. Ты не нравишься сам себе. Тебя просто заставляют делать некоторые вещи с оглядкой. Поэтому здесь главный вопрос – нарастить профессионализм. Самый главный.

У «людей литературы» огромные комплексы от нереализованных амбиций, они в своей стране почти никому не нужны и считают, что если чужого хвалят – это кумовство, а если их ругают – то это заказуха

Есть такое явление как русскоязычная литература Украины, и про него, без сомнений, надо говорить. Но мне все же думается, что, например, Херсонский, Галина или Кабанов — это некие инварианты русской литературы, а не украинской. Читая эти тексты, я не вижу, что они берут очень многое из украинской литературы. Эти писатели могут говорить о своих сложных идентичностях – я не против, я сам такой, и я все равно люблю многие из их вещей, но мне тяжело в голове обставить, что это украинская поэзия, просто не на том языке. Все-таки украинская поэзия очень закручена на языке, как и русская, собственно. Как и любая другая. Но здесь, в этой части мира, литература очень долго заменяла все сразу: здесь страна и революция состоялись сначала в литературе, поэтому говорить, что язык может отойти на второй план, а смысл выйти на первый – нельзя: смысл рождается внутри языка. Гоголь становится великим (как бы мне это не было печально), когда перестает играться в этнографизм и начинает писать о Петербурге; «Старосветские помещики» – это только начало величия, и как раз «Старосветские помещики» – это его прощание с Украиной. Потому что его ранние вещи, например, «Вечера на хуторе близ Диканьки» или «Тарас Бульба» — это такой себе Гоголь. И когда он полностью переезжает туда и прекращает экзотизировать язык, когда подключается к другой традиции (хотя сам ее и придумывает по большому счету) — он становится настоящим. Хотя, все равно, ломает грамматику и строй русского языка, но уже изнутри. Без сомнения, ему на руку сыграло рождение в Украине, он бы не был таким Гоголем без украинского опыта. Но великий он уже там.

Затертая хайдеггеровская фраза «Язык – дом бытия». Тоже у Бродского, приблизительно: «Поэт – это сумасшедший с исключительным даром речи». Видишь – все завязано на языке, такая природа этих вещей.

Стать билингвальной страной мы можем, больше того – мы такие и есть. Я даю тебе интервью на русском, но пишу, как правило, только на украинском. Хотя именно украинский язык должен остаться здесь «титульным».

Но я не согласен с формулировкой «украинская русскоязычная литература». «Украинские русскоязычные поэты» или «русскоязычные поэты (из) Украины» — это да. Но подсоединение именно к «украинской литературе» — нет, не вижу.

С другой стороны, можно говорить: если эти люди – молодое поколение — тусуются в Киеве вместе, если есть этот круг поэтов, которые читают и «варят» друг друга, то они могут в этой среде (особенно урбанистика здесь помогает) найти и выработать некую общую поэтику. Так может получиться общая билингвальная поэтическая связь. Ну и что? Мне это не дает полного права легко, без зазрения совести сказать, что это русскоязычная украинская поэзия.

Украинские русскоязычные поэты должны оставаться в Украине. Они как раз тем и интересны, что они здесь и работают на стыке культур. Поедут они туда, в «метрополию» – скорее потеряются. Они должны здесь писать. Да и вообще: проблема разве в дефинициях, а? Для меня не проблема: Бруно Шульц – польско-еврейский или польско-немецкий писатель? Суть в том, что он – гениальный писатель. И у меня к нему таких вопросов почти нет. Они могут возникнуть у меня уже как у профессионального исследователя, но это другое, это не про первое чтение. И к вам у меня другие вопросы: вы талантливые ребята? Мне хочется вашу книжку второй раз перечитать, как книгу Кати Калытко? Хочется? Если да — окей, вы талантливые поэты, и меня вообще не интересует, как вы себя идентифицируете. Конечно, вам это болит, ваша идентичность вам важна, и вы сейчас много об этом говорите. Страна в такой ситуации, что все сводится к идентичностям, но пора прекращать. Как говорит Ярослав Грицак: «Давайте перестанем говорить об идентичностях и начнем говорить о ценностях». Если у вас художественные ценности большого масштаба — этого достаточно. Все остальные вопросы мы решим. Вы все равно будете писатели/поэты из Украины/из Киева.

Мне понравилась идея Жадана, которую он высказал на последней премии ВВС. Он сказал, что в списки надо включать русскоязычных авторов. Все сильно напряглись, хотя кто-то и захлопал (Володарский с Кияновской, по-моему). Конечно, должны быть чисто национальные литературные премии (премии только для украиноязычных текстов), но и территории консенсуса нужно создавать: стипендии, гранты, резиденции – это должно касаться и русскоязычных авторов тоже. Я за то, чтобы их издавать здесь. Я знаю, что у них есть проблемы в магазинах, что русскоязычным авторам не делают презентации, особенно после революции, да и до нее не сильно-то делали. Тот же Никитин, который если захочет переиздать здесь «Victory park» (обладатель «Русской премии», кстати), то может быть беда: его никто не захочет раскручивать, делать презентации, и он снова пойдет издаваться в Россию, и потом его будут в этом опять упрекать. А он просто знает всю инфраструктуру, он здесь и трехсот книжек не продаст. Вы ему ничем не поможете. Вы ему, наоборот, помешаете.

Премия – да. Общая для всех. Хоть одна. Пусть тексты (украиноязычные и русскоязычные) тягаются на художественном уровне, и в такой плоскости снимется этой завязший в зубах языковой вопрос.

Я уверен, что если в ближайшее время поддержки со стороны государства не будет, на следующем Книжном Арсенале мы сможем наблюдать весьма печальную картину. Мы придем и увидим только старые книги, прошлогодние издания. Будут, конечно, эти ваши читки, будут эти поэты ходить друг за другом, тусоваться на всех площадках. Но презентаций хороших новых книг, даже тех десяти, как в этом году — их уже не будет

Почему ты не пришел ко мне, Овидий?

Что я чувствую, когда отгадываю головоломки в тексте, «развинчиваю» их? Радость узнавания. Внутренний драйв. Вот, например, готовился к лекции о Герте Мюллер и перечитывал ее роман «Сердце-зверь», невероятно трагический, кстати, роман. И текст такой необычный, и уровень драматизма зашкаливает, а я ловлю себя на мысли, что думаю о чем-то совершенно ином: в романе отчетливо проступает базовая структура по принципу «памяти жанра», и какая-то она совсем не драматичная. Понимаешь, когда человек начинает что-то писать, он может думать, что все контролирует, но очень часто его ведет сам жанр, типизированный сюжет. Писатель выставляет троих героев плюс еще одного, и они уже не могут в данных обстоятельствах действовать иначе, нежели «привыкли»: они начинают вести писателя сами, и время от времени он пытается их «ломать», но видно, в каком месте у Мюллер провисает, а она, может, и не понимает почему. Герои уже не идут за ней, они идут по накатанной. Она же много читала, и эти ходы отработаны подсознательно: и ею, и литературой как таковой. Вот и проступает сквозь необычайно печальный роман «Сердце-зверь» куражная история «Трех мушкетеров». Ну и «Трех товарищей» тоже. Так ты начинаешь понимать что-то про литературные архетипичные структуры. Или думаешь, что понимаешь. Но я помню времена, когда я ничего не понимал. Помню, читаю комментарии к роману «Последний мир» Рансмайра (вся эта книга была написана поверх «Метаморфоз» Овидия), и ни черта не вижу, никакого Овидия. Как я мог такое пропустить?

Читаю я и думаю: «Боже, Женя, че ты такой тупой?» (смеется). А через десять лет листаю подобные вещи и уже отчетливо ловлю сигналы. Ну, вот и хорошо, не зря, значит, десять лет прожил и проучился в своей профессии. В общем, радость узнавания – это один из главных кайфов. Первый кайф – от чтения, а второй – от письма. Когда объясняешь это другим в статьях. Много вообще-то кайфа.

Возможен ли «Арзамас» в Украине?

Арзамас – это, может быть, лучший в России образовательный онлайн-проект и точно лучший стартап года в рунете. Там люди это долго вынашивали, ты же знаешь, какая там команда. Они вложили невероятные усилия, чтобы создать такое детище. Видно, что их все это необычайно прет. Но проект все равно долго раскручивается, они не имеют с него ровным счетом ничего. Может, когда-нибудь они это конвертируют, например, в публичные лекции, но сейчас они только «дают». Для меня пока там лучший цикл лекций Архангельского «Несоветская философия СССР». Я в один присест посмотрел все видео, а потом еще долго думал над этим.

В этом проекте, конечно, очень важен стиль, то, КАК все это сделано. Ведь даже с интеллектуальной стороны это выглядит стильно: темы, материалы, игривые тесты. У нас в стране с этим как раз крупная проблема: со стилем, с инстанцией вкуса. У всех и вся. Начиная от книжного дизайна и заканчивая тем, что конкретно пишут. То, что любят, что выносят наверх, особенно, в фейсбуке. Посмотри, что все постят, даже гуманитарная публика — это же часто не поддается пониманию. У нас схема какая: ничего нет, и когда хоть что-нибудь появляется — все радуются как дети малые, и это становится высшей планкой. А на деле, это даже на уровне постсоветского пространства не высшая планка. И даже не средняя. Про какой-то европейский уровень просто молчу.

Нам нужен класс журналистов с очень крепким образованием, которые впоследствии и сформируют этот стиль. Но на это надо время (Хотя почему их нет до сих пор??) А пока надежда вот на что: когда все эти новые платформы — Comma, ArtMisto, Platfor.ma etc — поднимутся, когда вас станет больше, тогда вы уже будете думать, как правильно преподнести материал, что и как писать – вот тогда-то что-то и начнет меняться. Вкус рождается из конкуренции тоже. На наше поколение возлагаются определенные надежды. Хотя мы и росли среди великого дурновкусия девяностых, мы все равно «ловим» многие правильные вещи. Но здесь нужно понимать, что поколение еще не сформировалось. Еще совсем неочевидно, кто главные пассионарии, и кому собирать вокруг себя людей, у кого хватит сил быть центром. Нужно еще лет пять, чтобы увидеть, состоится ли поколение нынешних 25-30 летних. Но про свой «Арзамас» уже надо во всю думать. И делать.

У нас в стране крупная проблема со стилем, с инстанцией вкуса. У всех и вся. Начиная от книжного дизайна и заканчивая тем, что конкретно пишут

О лекциях, патриотизме и книгоиздательстве

Готовлюсь ли я к лекциям? Конечно, недели полторы я буквально живу с тем писателем, про которого буду говорить. Много читаю: перечитываю тексты, биографию, что-то вокруг персонажа, стараюсь находить то, что не на слуху, делаю кучу заметок. Нет, перед зеркалом не стою, себе ничего не рассказываю, — меня это утомит. Плюс: есть такие мысли, которые я прямо во время лекции «докручиваю». Это по-своему заводит.

Нет, конечно, я без издевок. Если говорю на лекции «Вы, конечно, помните ранние дневники Юнгера..», я серьезно думаю, что люди читали. Мне кажется, это правильные коммуникации, это, скорее, из уважения. Я все-таки считаю, что в Клоузер публика приходит более или менее подготовленная, и круг людей, которым это реально интересно, представляю достаточно узким. Как у Стуса было: «бо мало нас, малесенька щопта». Я, видимо, думаю, что у меня есть какая-то аудитория человек в пятьсот (хотелось бы думать — тысяча, но нет), к ним я и обращаюсь. Откуда я этого набрался? Наверное, от Быкова. Я очень много смотрел его лекций и как-то познакомился с ним лично. Выхватил однажды его на одной из частных вечеринок, взял интервью, а потом водил по постреволюционному Майдану. И вот мы зашли в «Купидон», там вели беседы на разные темы, но в основном, конечно, говорили о литературе. И я такой лажаю все время, того не знаю, то забыл, то не дочитал, а Дмитрий Львович мне постоянно: «Женя, перестаньте, Вы это читали, Вы просто забыли». И такой подход окрыляет. Тонизирует. Поэтому на лекциях я часто употребляю выражения типа «Вы, очевидно, это помните и знаете…» совсем не для того, чтобы как-то унизить — наоборот, говорю, чтобы сгладить атмосферу. Ты меня, конечно, удивила этим вопросом. Я не люблю, когда мне вещают с категоричным апломбом, и сам стараюсь так не делать. Особенно, что касается литературы. В чем там вообще можно быть уверенным?

Мы живем в «патриотическом угаре» травматического характера, когда все украинское автоматически становится хорошим. И никак не объяснишь, что пока мы не лишимся этих двойных стандартов и такой искривленной оптики, ни наша литература, ни наше искусство не пойдут в мир. Да и просто не станут лучше. Этот «угар» просто надо пережить. С другой стороны, у нас есть масса явлений и вещей, которыми стоит гордиться и восхищаться. Потому что восхищаться – это тоже великий талант, которым мало кто обладает. Отличный, между прочим, показатель масштаба личности – умение искренне восхищаться.

Непонятная ситуация с книгоиздательством. Развивается оно хаотично, непоследовательно и тд. Хорошо, что есть «Старий Лев», хорошо, что у Марьяны Савки есть вкус. Но с другой стороны, сдает А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА (в силу чего — не знаю, скорей всего, денег). И все равно, многие издательства держатся почти на голом энтузиазме. Я недавно говорил с Полиной Лавровой, директором издательства «Лаурус». Она считает, что мы можем оказаться в ситуации 90-х, когда нам придется начинать все буквально сначала. Если поддержки со стороны страны не будет – книгоиздательство может просто рухнуть. Это так кажется, что на Книжном Арсенале было много презентаций и много книг, но ведь надо учитывать инерцию рынка. Да и, собственно, так ли много книг на Арсенале мне хотелось купить? Ну, хотелось купить штук десять, но для большой ярмарки это совсем немного. Мне должно хотеться купить столько книг, чтобы денег не хватило. А мне хватает, и это при том, что я не зарабатываю сумасшедших денег. Я должен стоять перед проблемой фатального выбора и думать, что я хочу читать в ближайшие выходные, а покупку чего можно отложить на потом. А еще лучше: где закончится тираж и успею ли я еще купить? Но разве у нас такое есть? Нет, конечно. Наше книгоиздательство — это индустрия альтруистов, которые реально выживают.

В Министерстве культуры уверены, что они сделали неимоверную подачку, когда убрали налог. Но они забыли, что они сами его сначала ввели, потом сняли, и теперь думают, что все должно аж попереть. Да не будет так. Я уверен, что если в ближайшее время поддержки со стороны государства не будет, то на осеннем Форуме во Львове мы еще увидим инерцию рынка, а вот уже на следующем Книжном Арсенале мы сможем наблюдать весьма печальную картину. Это уже будет два года войны, два года, как стали очевидны огромные системные проблемы во всех сферах, включая книгоиздательскую. Мы придем и увидим только старые книги, прошлогодние издания. Будут, конечно, эти ваши читки, будут эти поэты ходить друг за другом, тусоваться на всех площадках. Но презентаций хороших новых книг, даже тех десяти, как в этом году — их уже не будет.

Да пребудет с тобой сила

Я не пишу художественную литературу. Написал всего один рассказ. Больше ничего «цельного» до сих пор не было. Потом, правда, думал переписать его, это мог бы быть полновесный рассказ страниц на двадцать. Но я жду – и это касается не только рассказа, но и писательства в общем. Должна прийти сила в пальцы. На журналистском поприще я ее в себе ощущаю. Если у меня появятся большие и «правильные» (как по мне) идеи, я подумаю и о художественных текстах. Но сейчас таких идей, чтоб меня аж распирали изнутри, нет. Критик – хорошая профессия. Полноценная. Высококлассная эссеистика – вот что у меня на повестке дня.

Литературу нужно вынашивать, но нельзя передерживать. Это должно созреть и обрасти плотью, но не должно начать «разлагаться» внутри тебя. Еще нужно расписываться, как делал, например, Гоголь. Он становился за конторку и начинал скрести: «Гоголь дурак, Гоголь дурак, Гоголь дурак», а потом раз – «Чуден Днепр при тихой погоде…». У меня так, кстати, тоже бывает со статьями: иногда начинаю просто писать и не знаю, куда оно завернет. Интересно.

Наше книгоиздание — это индустрия альтруистов, которые реально выживают

Стасиневич решительно советует:

Джон Уильямс. «Стоунер»
Роман о мальчике-фермере, который едет учиться сельскому хозяйству, попадает на курсы по литературе, слышит там сонет Шекспира – и его рвет на части, он просто пропадает. Дальше он всю свою жизнь — весьма трагическую, надо сказать, жизнь — будет тихо заниматься филологией. Этот текст был написан еще в 60-х годах, его не заметили, а когда Гавальда перевела его на французский язык, он снова вернулся в Америку – уже триумфатором. Мол, да у нас же был свой еще один классик, а мы его пропустили! Очень просто написано, без искусов и литературной игры, линейное повествование от рождения и до смерти. Но в этом-то и фокус: вроде простой роман, но ком в горле будет стоять у вас все время. Да и потом еще долго не отпустит.

Элеанор Каттон. «Светила»
Элеанор Каттон — самая молодая букеровская лауреатка, на момент награждения ей было всего 27 лет. «Светила» – роман на 800 страниц, и при том он очень хорошо написан, твердой рукой. Это история о мужчине, который приезжает на заработки в Австралию, а там происходит череда убийств, хитро завязанных на лунном цикле. С другой стороны разыгрывается карта, что Австралия как колония – это подсознание империи, куда вытесняются все самые тяжелые вещи. Это сразу и детектив, и стилизация под викторианский роман, и просто интеллектуальная вещь с двойным – если не тройным — дном. В общем, как для 27 лет – это невероятно сильная вещь, и я просто плачу (смеется), потому что я уже такого не написал.

Джонатан Литтелл. «Благоволительницы»
Вообще, когда читаешь книгу, и думаешь: «ну, почему это написал не я?» – это хороший показатель. Так у меня было с «Благоволительницами» Литтелла. Я бы, без сомнения, тоже так хотел написать: от лица ужасного негативного героя, конечно, о войне, с огромным фактажем, с какой-то невероятной литературной игрой, и в центре всего этого – величайшая антропологическая катастрофа. А ее идеологи настолько же страшны, насколько и смешны, когда не видят, как сами загоняют себя в классические литературные сюжеты, и вся эта перестройка мира превращается в кровавый фарс. Литтелл все это выполнил блестяще, гад. Этой книги не надо бояться – ее надо читать.

Дмитрий Быков. «Пастернак»
Я не устаю нахваливать «Пастернака» Быкова – это просто какой-то эйдос биографии. Именно так должны писаться биографии, вот на таком диком филологическом кураже и с таким темпераментом. Быков невероятно быстро написал эту книгу, при чем, он написал это в сорок лет, а жизнь человеческая – пастернаковская — перелопачена там такая, что в ней уместился весь русский ХХ век: с революцией, войнами, чистками, террором, культурными возрождениями. Феноменально. И художественные тексты он так анализирует, как будто преступления раскрывает. Я всем ее рекомендую, хотя, по итогам, мало кто к ней обращается. Она тоже огромная, но, по-моему, это чудо и счастье целый месяц читать такую книгу, как «Пастернак».

Герман Гессе. «Нарцисс и Гольдмунд»
До сих пор свежий – хотя написанный еще в 1930-м – и живой «роман воспитания» о жизни двух парней, которые становятся мужчинами и пытаются не изменить себе, своему призванию. Заодно думая и постигая, в чем же оно, черт возьми, заключается. Прекрасный средневековый колорит, вездесущий дух старины Ницше, компактность изложения. Мужчинам просто маст-рид, но и женщины оторваться не смогут. Если не считать великую «Игру в бисер», которую и советовать-то страшно, может оказаться, что именно эта вещь самая важная у немецкого классика.

Если вдруг мало: Хилари Мэнтел, «Волчий зал» и «Внесите тела»; Лоуренс Норфолк, «Словарь Ламприера» и «Пир Джона Сатурналла»; Эдвард Уитмор, «Синайский гобелен» и «Иерусалимский покер». Первостатейные «как бы» исторические романы, идеальное летнее чтение.

Я не люблю, когда мне вещают с категоричным апломбом. И сам стараюсь так не делать. Особенно, что касается литературы. В чем там вообще можно быть уверенным?

Книжный мастер съема

Что? Посчитаем книги? Ну, давай. Я читаю где-то шесть-семь книг в месяц. Семь умножить на двенадцать = восемьдесят четыре. Оживленно и более-менее постоянно я читаю лет с тринадцати. Мне двадцать восемь. Получается где-то около 1300. Хм, что-то мало…

Я смеюсь тебе в лицо, Стасиневич. Мало ему.

Статьи Евгения Стасиневича на
ЛітАкцент
INSIDER