По ком не звонит колокол: Любовь Морозова
Фото: Олег Ницко
О существовании Любови Морозовой я впервые узнала во время просмотров лекций школы арт-журналистики. Её рассуждения о новой музыке, показались мне, едва ли, не самым ярким впечатлением из всего увиденного.
Чуть позднее, работая над разными проектами ARTMISTO, я начала общаться с музыкантами, композиторами и организаторами фестивалей. Почти от каждого из них звучало примерно следующее:
«Интересно, что напишет по этому поводу Любовь Морозова?», «Кстати, была статья у Морозовой на эту тему», «Катя, что ты меня спрашиваешь, узнай лучше у Любы».
Имя это звучало так часто, что у меня почти выработался условный рефлекс:
«Слышишь музыкальная критика – подразумеваешь Любовь Морозову».
Ясное дело, мы были просто обязаны написать о таком человеке в нашей постоянной рубрике «По ком не звонит колокол». Здесь мы рассказываем о журналистах, критиках, обозревателях. Тех, кто пишет о других, но никогда о себе самом. Тем приятнее нам исправлять ситуацию.
Любовь Морозова – музыкальный критик, музыковед. Пишет для порталов LB.UA, газеты «День», журнала «Фокус» и других изданий. Своей специализацией считает новую музыку.
«Табу на удовольствие, даже музыкальное, типично для системы. Музыку просто так слушать не положено. Музыкой нужно заниматься. Если ты, будучи студенткой училища, встречала преподавателя на концерте, донос родителям был обеспечен: «А вы знаете, что ваша дочь вместо того, чтобы к семинарам готовиться, по концертам шастает?!».
— Люба, давай начнем с самого начала. Как ты оказалась в мире музыки?
По чистой случайности. Я не из числа потомственных музыкантов, квартеты по четвергам у нас не собирались, да и мама украинские народные песни над колыбелью не пела. Зато квартира была завалена компьютерными перфокартами – родители работали в Институте кибернетики. Хотя… в углу стоял баян («Наличие баяна на этой сцене автоматически приравнивает наше выступление к музыкальному…») С ним вот какая история получилась: отец с детства обожал математику и шахматы, регулярно побеждал на областных олимпиадах. Мать его, глядя на это, сказала: «Сынок, математика – это хорошо, но нужно в жизни и копейку зарабатывать. Давай мы тебя на баян отдадим». Он честно прозанимался в музыкальной школе, а потом поступил на какую-то непонятную, по тем временам, кибернетику.
Ничего не предвещало того, что я займусь музыкой, никаких признаков одаренности в детсадовском возрасте. Но я росла беспокойным ребенком, часто и долго плакала. И невропатолог, глядя на всё это дело, посоветовала родителям отдать меня в музыкальную школу, так сказать, для успокоения психики. Интересно, кстати, она себе хотя бы представляла, что такое музыкальная школа тех времен? Это была настоящая казарма – постоянная муштра и критика. После уроков фортепиано я каждый раз возвращалась домой в слезах. И только после шестого класса я вдруг почувствовала, что учительница не желает мне зла, что она не будет меня бить по пальцам и музыка – это прекрасно.
— Почему ощущение изменилось?
Просто выросла, и уровень общения стал другим. Меня начали спрашивать, что я хочу играть. Я поняла, что проблемы не столько во мне, сколько в самой системе образования. Но это еще не вся история. Дальше было училище. Именно там со мной случился главный переворот сознания.
Дело было так. Семья моего преподавателя по сольфеджио и гармонии в музучилище, Ольги Андреевны Рыбалки, дружила с Валентином Сильвестровым. И на одной из лекций на первом курсе речь зашла о его музыке, стало дико интересно, и мы с ней вместе пошли в кабинет звукозаписи, чтобы заказать трансляцию – кажется, его «Монодии» и Симфонии №5. А система прослушиваний устроена таким образом, что тебе на колонки в аудитории выводится музыка, которую ставят в кабинете звукозаписи. Значит, работник там должен сидеть до тех пор, пока бобинная лента не закончится.
И вот я сижу одна в аудитории, слушаю музыку. Закрыла за собой дверь, выключила свет (нот всё равно не было). Зазвучал Сильвестров. Начало что-то происходить. Такое ощущение, что летишь через галактику. Нечто подобное испытываешь всего несколько раз в жизни, когда рождается ребенок, встречаешь любовь всей жизни или кто-то близкий умирает.
Я сидела в этой комнате и чувствовала, что отныне вся моя жизнь, так или иначе, будет связана с новой музыкой, что границы моего сознания сдвинулись и расширяются до бесконечности. И вдруг, в этот момент, открылась дверь, зажегся свет и женщина, заведующая кабинетом звукозаписи, возмущенно закричала:
— А что это вы тут делаете? Удовольствие получаете?!
И следом вырубила звук.
Это табу на удовольствие, даже музыкальное, типично для системы. Музыку просто так слушать не положено. Музыкой нужно заниматься. Если ты, будучи студенткой училища, встречала преподавателя на концерте, донос родителям был обеспечен: «А вы знаете, что ваша дочь вместо того, чтобы к семинарам готовиться, по концертам шастает?!».
«Обычная картина: какой-то концерт, вот заходишь ты и загадочно проплываешь перед слушателями, среди которых, наверняка, много знакомых. И чем загадочней ты плывешь, тем выше у тебя рейтинг. Есть даже подозрение, что в каком-то специальном месте музыковедов учат загадочно проплывать»
— Удивительно, как после всех этих историй, у тебя сохранилась хоть какая-то любовь к музыке
На самом деле, было и много прекрасных моментов. И вообще, мне иногда кажется, что в том, что касается моей профессии, с самого детства всё складывалось так, слово было предопределено заранее. Никаких непредсказуемых поворотов: движение настолько ровное, прогнозируемое и последовательное, что, по моему ощущению, я скорее отсекала лишнее по пути, чем добавляла новое. Я тебе рассказала про ненависть к урокам фортепиано, но ведь сольфеджио я обожала. Еще при поступлении в музыкальную школу у меня обнаружили абсолютный слух. И все эти музыкальные диктанты, читки нот с листа, подбор аккомпанемента и прочие ненавистные другим школьникам вещи мне ужасно нравились по той простой причине, что с легкостью удавались.
А еще, помню, как-то мы с девочками в школе отвечали на вопросы в откровеннике. Там был пункт «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь». Кто-то мечтал стать актрисой, кто-то моделью, а я написала, что хочу быть или музыкантом, или журналистом. Получилось два в одном.
Кстати, сейчас я не представляю себя в роли музыканта-исполнителя. Все эти концерты, конкурсы. Я же ужасно боюсь публичности.
— А разве твоя профессия не связана напрямую с публичностью?
Нет, что ты. Критик как раз должен быть отстранённым. Это обычная картина: какой-то концерт, вот заходишь ты и загадочно проплываешь перед слушателями, среди которых, наверняка, много знакомых. И чем загадочней ты плывешь, тем выше у тебя рейтинг. Есть даже подозрение, что в каком-то специальном месте музыковедов учат загадочно проплывать.
— Как тебе удается заниматься музыкальной критикой, будучи женой композитора? Не смешивать личное и профессиональное получается?
Это действительно проблема. О муже я писать вообще не могу, и это табу для любых изданий. С близкими друзьями тоже тяжеловато, потому что когда ты пишешь о своем, родном, сама себя пережимаешь: не можешь ни похвалить, ни поругать. В итоге выходит сухой, никому не интересный текст и, в результате, страдают все. Радует то, что сейчас у нас в стране появилось много нового, на что можно смотреть со стороны и во всеуслышание радоваться.
В последнее время стараюсь по возможности избегать негатива в своих отзывах. Пасквиль написать легче всего, но для того, чтобы он был оправдан, нужна какая-то такая фигура неопределенно раздутого масштаба, которую нужно проколоть иголкой и чуть-чуть спустить. В нашей среде новой музыки нет настолько крупных фигур (ну, если не брать метров, которым за 70) и подобным «прокалыванием» можно только навредить.
Вообще, страшно не люблю пафос, которым насквозь пропитана академическая культура. Это как консервант вроде бензоата натрия. Может, поэтому мне так интересны явления на пересечении высокой и низкой музыкальной культуры.
— А что означает «высокая» или «низкая» музыкальная культура?
Исторически это определение было закреплено за двумя вещами. Первое – зал, все музыкальные жанры изначально были так или иначе связаны с помещением. То есть всё, что играется в филармонии, консерватории или оперном – по определению «высокое» (снова возвращаемся к цитированному вначале «наличию баяна на сцене…»). И здорово, что сейчас все это размывается: в академических залах могут выступать очень странные ансамбли с электроникой и лазерным шоу, а на заброшенных заводах звучит идеально красивая барочная музыка. Совершенно необычные территории осваивает музыкальное агентство «Ухо», например.
Второй фактор – нарратив. Считается, что высокое искусство должно уметь о себе рассказать, в то время как искусство низкое создается ради развлечения и не вызывает ничего кроме эмоций и моторных реакций.
— Не поняла, что значит «рассказать о себе»?
То есть композитор вместе с самим произведением создает и аннотацию к нему, в которой объясняет, о чем это произведение. Есть много примеров, когда нарратив интереснее, чем сама вещь. Бывает, слушаешь кого-то без особого интереса, а потом открываешь аннотацию, читаешь и – ого, так здесь же чуть ли не борьба за новые смыслы!
Украинские композиторы грешат этим гораздо меньше. Я бы сказала, что наша музыка кардиоцентрична, в отличие от западной, где слишком сильна установка на то, чтобы оформлять музыку в тезисы.
«Начало любого культурного проекта в Украине похоже на то, словно ты стоишь на краю мира и смотришь в пустоту, которую тебе нужно превратить в плодородную землю. Ты все создаешь из пустоты. Казалась бы, столько всего уже проходило в нашей стране, ведь не в первый раз, должно быть уже поле, там что-то уже должно расти и колоситься. Так ведь нет, зараза, его, нет! Ты берешь и сам пашешь, засеваешь, выращиваешь. Про трактор никто даже не слышал»
— Кто у нас в стране слушает новую музыку?
Публика очень разношерстная. Причем, что важно, в отличие от ситуации 90-х или начала нулевых, когда музыкантов слушали только музыканты, сейчас это далеко не так. На мой взгляд, тенденция очень положительная. Очень часто посещаемость зависит от того, как ты заденешь то или иное сообщество. Бывает, поработаешь с дизайнерами, например, а потом вся их тусовка ходит на концерты. Метод сарафанного радио работает, по моим наблюдениям, гораздо лучше, чем анонсы в соц. сетях и медиа. Мы потихоньку движемся к персонализации, к тому, что все должно быть очень личным.
— Ок, а если всё-таки коснуться медиа, чего не хватает журналистке, по твоему мнению?
Не хватает, мне кажется, смелости. Можно создавать очень интересные вещи, даже не имея профессионального образования. Из недавних проектов мне, например, очень понравилось как отрефлексировал Сhernozem фестиваль «Ухо», когда вместо музыкальных критиков своими впечатлениями делились композиторы и исполнители. Ну и я восхищаюсь твоими гидами по фестивалям, они чертовски хороши.
Не нужно бояться писать о новой музыке только потому, что у тебя нет специального образования. Даже если просто допросить организаторов мероприятия, это уже будет интересный текст. Кстати, музыковеды очень редко проводят «полевые исследования». Нас учат тому, что композитор сам не ведает, что творит, а потому не стоит у него ничего спрашивать. Избегай влияний, анализируй сам. Но это полнейшая ерунда. Почему бы не поговорить с современником и сделать слепок момента. Ведь многие вещи потом забудутся, и мы утратим бесценный материал для будущих монографий.
Вообще, это тяжелый труд – работать с современностью, тем более с той современностью, которую почти не слышно в консерватории.
— Многие, кстати, говорят, что обычному слушателю гораздо легче воспринять новую музыку, чем музыканту с классическим образованием. Почему так происходит?
Есть определенная лексика, к которой человек привыкает. Допустим, ты родилась в Англии, ты в совершенстве владеешь английским, и вдруг тебе предлагают послушать нечто на его заморском диалекте. Ты что, будешь учить этот диалект? С чего вдруг, ты же носитель! Тут ситуация, конечно, не совсем та, но похожа. С одной стороны, в профессиональной среде всегда возникает определенный снобизм, с другой – есть консервация системы. Наше профессиональное образование, наверное, лет на восемьдесят отстает от процессов, которые происходят в Европе. Что говорить, если в консерватории Прокофьев и Шостакович до сих пор проходят под грифом «современный композитор»?
«На всё министерство – только три человека, которые не являются родственниками друг друга. Одна большая семья. Ты-то думаешь, что пространство пусто, а там давно семейное хозяйство: отара овец пасется, свиньи, козы, бур’ячки посаджені. И тут приходишь ты и говоришь: «А давайте мы на этом месте концертный зал откроем?»
— Можешь поделиться своими наблюдениями о музыкальных процессах, которые происходят в разных городах Украины?
Сложно говорить обо всей Украине, тем более – давать универсальные характеристики.
Могу рассказать о некоторых своих личных впечатлениях. Например, когда мы проводили форум «Донкульт» во Львове, мне было очень интересно наблюдать за музыкантами из Донецка и Львова.
В Донецке музыканты находятся в среде с огромной нехваткой зрелищ. Дети, которые идут в музыкальную школу, как правило, занимаются до посинения, потому что вариантов другого культурного досуга и образования крайне мало. Эти люди выходят на очень высокий технический уровень, у них потрясающая работоспособность. С другой стороны, при таком образе жизни им не всегда хватает контекста и широты кругозора.
Во Львове с контекстом, наоборот, всё хорошо. В городе есть прекрасные проекты, в том числе, и новой музыки. Львов весь такой расслабленный. Жители просыпаются в двенадцать, идут в кнайпу, пьют кофе, мееедлено переходят к репетициям. В итоге иногда попадаешь на концерт, где человек играет так, словно он инструмент второй раз в жизни в руки взял. Один мой друг музыкант, кстати, рассказал очень показательную историю. После десятилетнего обучения в Германии он вернулся во Львов и сразу попал на концерт своей знакомой скрипачки. По окончанию подошел поздороваться. И вот она его видит и в ужасе говорит: «Боже мій, Юра, якби ж я знала, що ти будеш в залі, я б краще позаймалась перед тим». То есть для Юры нужно хорошо играть, а для обычной публики и так сойдет?
— Ты вот упомянула друга, учившегося в Германии. Можешь рассказать, как западное образование влияет на украинских музыкантов?
Одна из отличительных черт европейского образования — отсутствие жесткой ориентации на какой-то определенный стиль, оно ничем не сковывает. Ты можешь заниматься чем хочешь: хоть гаммы писать, хоть песенки. И никто не скажет: «Чувак, ты нормальный? XXI век на дворе, какая тональность, какая гармония?»
Но, одновременно с этим, есть еще очень крутой контекст, и я не знаю что важнее: уроки преподавателя или профессиональная среда, которая не дает тебе расслабиться. Одно дело, когда в твоем городе пятьдесят концертов новой музыки в году, другое дело, когда их 5000. Плотная конкуренция обеспечивает постоянный профессиональный рост.
— А если говорить о культурном менеджменте. Какие в нашей стране особенности по сравнению с западными процессами?
Начало любого культурного проекта в Украине похоже на то, словно ты стоишь на краю мира и смотришь в пустоту, которую тебе нужно превратить в плодородную землю. Это даже не похоже на непаханое поле, которое тяжело возделывать, но оно хотя бы существует. А тут ты все создаешь из пустоты. Казалась бы, столько всего уже проходило в нашей стране, ведь не в первый раз, должно быть уже поле, там что-то уже должно расти и колоситься. Так ведь нет, зараза, его, нет! Ты берешь и сам пашешь, засеваешь, выращиваешь. Про трактор никто даже не слышал.
Все те прекрасные проекты новой музыки, которые у нас случаются, происходят не благодаря, а, скорее, вопреки. По здравой логике, их быть у нас не должно.
— А если бы тебе предложили возглавить Министерство Культуры, что бы ты сделала?
О господи. Этого бы не произошло никогда, потому что я абсолютно не управленец. Мне кажется, в этом вопросе вообще не нужно изобретать велосипед. У нас уже есть Конгресс Активистов Культуры, платформа «Культура 2025» и еще много тех, чьи имена не на слуху, но они тихо и хорошо делают свое дело. Которые вполне наглядно показали, что, во-первых, прекрасно разбираются в теме, во–вторых, способны делать крутые проекты.
— Почему они тогда до сих пор не у власти?
Потому что Майдан — это не вся Украина. Это очень маленький процент нации, хорошо, если бы это были 10%, но их гораздо меньше, процента два, может пять, но не больше. Мы варимся в своих лентах на фейсбуке среди одних и тех же людей и думаем, что они представляют всю страну. А стоит проехаться в электричке, как сразу видишь, что есть еще параллельный мир. И там люди тоже чего-то хотят, им тоже нужен какой-то культурный продукт, но, очевидно, совершенно не тот, который мы себе представляем.
— И что делать в такой ситуации?
А как работать со слабыми функциями? Наращивать сильные, а слабые подтянутся за ними. Ты не можешь сразу изменить всю систему, но можешь сделать точечные инъекции. Работать с теми, у кого пока мало знаний, но есть хотя бы малейший интерес. Эти точки взлома – самое эффективное.
После Майдана я входила в инициативную группу вместе с другими активистами. К нам тогда приходили какие-то люди из министерства, делали вид, что слушают. Знаешь, что больше всего поразило меня? На всё министерство – только три человека, которые не являются родственниками друг друга. Одна большая семья. Ты-то думаешь, что пространство пусто, а там давно семейное хозяйство: отара овец пасется, свиньи, козы, бур’ячки посаджені. И тут приходишь ты и говоришь: «А давайте мы на этом месте концертный зал откроем?».
— Кстати, а почему в Киеве сейчас такой бум с образовательными программами среди этого, как ты говоришь, «широкого круга 2%»?
Мне кажется, мы сейчас проходим через нечто вроде эпохи шестидесятничества или «расстрелянного возрождения». Эти процессы постоянно повторяются. По идее, если говорить о периоде в 30 лет, рвануть должно было в девяностых, но взрыва не произошло. Вот появилось у нас очень яркое поколение композиторов, рожденных в 60-е годы: Полевая, Загайкевич, Пилютиков, Щетинский и т.д. Они выстрелили в 90-е, но то ли общество было к этому не готово, то ли с культурным менеджментом вышел прокол, и широкого признания они не получили. А сейчас есть запрос общества на новую музыку, но такого количества ярких композиторов среди молодежи нет. Эту энергию, которая выстрелила в 20-е, 30-е, 60-е хорошо бы не упустить сейчас. В другой раз может и не быть ничего.
— Вопрос к тебе как к бывшему учителю музыкальной школы, музыковеду, матери двоих детей. Как говорить с детьми о музыке?
Очень просто: не надо придумывать себе барьеры, которых не существует. Например, однажды я решила посмотреть, как отреагирует моя ученица на Мессиана. Это очень сложный композитор, даже для взрослого человека. И тут вдруг одиннадцатилетняя девочка слушает его и говорит: «Потрясающе!»». Я тогда поняла, что проблема во мне, а не в ней. Во мне говорил типичный стереотип из серии: «Новая музыка – это сложно, детям нужно давать что-нибудь попроще»
Мои собственные дети пока не выказывают особенного интереса к новой музыке. Хотя мне кажется, что они оба музыкальны. В три года Марк впервые услышал «I am feeling good» Нины Саймон и начал требовать «поставить этого дядю еще раз». Даже боюсь вспомнить, сколько раз мне приходилось включать запись снова и снова.
Дети очень восприимчивы и открыты. Нужно предлагать им много самой разной музыки. А дальше они сами выберут.
— Ок, с детьми разобрались. А что делать со взрослыми и с их музыкальными вкусами?
Здесь всё тоже начинается с личного общения. У меня есть очень хороший друг, доктор исторических наук. Любитель шансона. Причем он слушал его на кассетах – такой true шансон.
Как-то раз я повела его на «Кориолан» Влада Троицкого (прим. ред: один из авторов музыки этой постановки – Антон Байбаков, о которым мы уже писали).
И вот «Кориолан» стал для него настоящим разрывом шаблона, он сказал: «Люба, знакомь меня с новой музыкой, я хочу это слушать».
Каждый день я присылала ему новое произведение и объясняла, на что обращать внимание. Это никак не повлияло на его страсть к шансону (он объяснял, что ценит его поэтический мир, в котором мой прототип – это «дочка прокурора»), но современную классику он начал слушать с большим интересом.
— Кстати, о шансоне и другой прекрасной музыке. Как ты живешь в мире, где на каждом углу звучит какой-нибудь Стас Михайлов?
Очень тяжело. Это не поза, мне тяжело физически. Дело не столько даже в самом жанре, сколько в том, что невозможно перестать относиться к музыке как к способу передачи информации. Профессионалу тяжело относиться музыке как к фону, проблематично, например, писать статью и слушать Рамо одновременно. Каждый звук имеет какое-то значение. А в самых плохих проявлениях массовой музыки нет никакой информации. Как бы тебе объяснить, что со мной происходит, если я слышу где-нибудь «Русское Радио», например. Это словно ты, допустим, берешь интервью у человека, а твой собеседник на каждый вопрос отвечает: «бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла».
Настоящим испытанием, в этом смысле, был период, когда меня посылали писать о так называемом «Classical crossover» – ванильном синтезе классики с поп, рок и электронной музыкой. Помню, сижу во Дворце «Украина», вокруг публика плачет от восторга, а у меня голова раскалывается от услышанного. Это простая музыка, которая заливается в тебя без препятствий и вымывает всю информацию. Очень болезненное ощущение.
— Если убрать с тебя все ограничения: временные, финансовые, семейные и дать помечтать по-крупному, что бы ты выбрала?
Есть у меня одна давняя мечта. Я хочу писать по-настоящему профессиональные материалы о музыке
— Ого. А сейчас ты что, не профессионал?
Нет. Мне не хватает контекста. Профессионал знает всю историю музыки в деталях. Я знаю людей, которые сходу способны припомнить все детали партитур Булеза, сравнить их малоизвестные редакции и объяснить, как эти ноты повлияли на дальнейший ход музыкальной истории. Профессионал должен знать весь контекст, до малейших подробностей. К сожалению, в Украине получить образование такого уровня в области новой музыки невозможно.
— Если честно, когда я говорила о мечте без ограничений, я имела в виду нечто вроде: «Хочу остров с зелёными летающими слонами». А тут у тебя даже не мечта, а скорее план. Вполне реализуемый.
Знаешь, мне кажется, что летающие слоны – даже проще. Понятно как это создавать
— Слонов понятно как создавать???
Это что-то предметное хотя бы. Тут такая штука: чем глубже ты во что-то погружаешься, тем более непознаваемым и странным оно тебе кажется. Думаешь: вот сейчас всё ухвачу и пойму, а материя все время расширяется, ты проникаешь сквозь нее, потом ты уже в ней, но всё равно не способен поймать главное. Я даже не знаю, есть ли вершина у пирамиды, и в силу возраста я еще не могу смириться, что её нет. Очень хочется, чтобы она была, и я её достигла.
— А что для тебя — хорошая музыкальная критика?
Когда проникаешь глубоко в суть вещи. Обычно перед написанием статьи мне нужно очень много раз прикоснуться к музыке. Походить на репетиции, пообщаться с музыкантами. И когда мне кажется, что ухватила главное, пишу, может быть, не очень яркий текст, но мне важно, что я не наврала самой себе, проникла в тайну. Это как в райском саду, когда Адам выходит, а пред ним нечто непонятное. И Бог ему говорит: «Ну что, теперь называй». Вот ты подходишь к каждому предмету и вообще не понимаешь, как родить новое название. Почему это – стол, это — стул? Я, конечно, не Адам и не существую в вакууме, какое-то количество готовых ярлыков уже есть. Можно поработать с теми ярлыками, которые уже висят, просто изменить их немного или перевесить. Может быть, из этого даже получится лёгкий и смешной текст. Но мне это просто не интересно.
— Кто был твоим музыкальным кумиром в детстве?
В первом же классе я безнадежно влюбилась в Прокофьева. Это было «Утро» из цикла «Детская музыка». После первого же аккорда стало понято, что это любовь на всю жизнь. Как и все дети, я очень любила Чайковского, и мне даже казались ересью слова преподавателя по композиции, что вообще-то есть и другие хорошие композиторы. Потом этот идеализм, конечно, развеялся, но даже взрослая, во время беременности Алечкой, я специально ходила в оперу поплакать на «Иоланте». Я даже знала все моменты, на которых начинаю плакать. Приходила и ждала: ага, вот здесь должны появиться слёзы. И они появлялись. Для меня долго определяющим моментом было умение плакать под музыку. В училище на это, наверное, было очень смешно смотреть со стороны, потому что я плакала над партитурами прямо на занятиях, причем, взахлеб. Со временем, все привыкли к моей реакции и больше не обращали на неё внимания.
Мне, кстати, очень жаль, что эта слезливость пропала, потому что сейчас я люблю, наверное, только процентов пять музыки. Меня очень тяжело по-настоящему зацепить.
— Что это за пять процентов?
Это даже не какие-то определенные авторы, скорее, музыкальные произведения, которые дороги именно сейчас. Когда я лезу в свою подборку «вконтакте» мне даже страшно, что кто-то это увидит.
— Ну ты же понимаешь, что всё это будет в статье?
Пётр Чайковский – Souvenir d’un lieu cher, Op. 42. Часть I. Méditation.
Надо было увидеть постановку Джона Ноймайера «Иллюзии как „Лебединое озеро“», чтобы полюбить балет Чайковского. В него Ноймайер включил и другую музыку русского композитора, в том числе и эту пьесу.
Giacinto Scelsi – Pranam II
Один из тех композиторов, ради которого пришлось отращивать «новые уши». Сейчас удивляюсь, настолько эта музыка кажется простой для восприятия. Простой и очень любимой.
Johannes Schöllhorn – Clouds and sky
Удивительно тонкий композитор и человек, учитель моего мужа. Йоганнес дважды был в Киеве, и хотя эта пьеса написана задолго до его приезда, мне всегда кажется, что она именно о киевском небе.
Cole Porter – So In Love
Лучшая постановка мюзикла «Kiss Me Kate» Кола Портера с Rachel York в главной женской партии. Не секрет, что авторы мюзиклов аранжировок не писали, их делали композиторы, чье имя обычно остается за кадром. На мой взгляд, лучшая принадлежит Дону Себески. Кто из нас знает эту фамилию? А он – обладатель трех Грэмми и автор учебника оркестровки.
Shangai longe Divas remix – The Plough Song
Как-то искусствовед Дима Голец попросил меня подобрать музыку к старой кинохронике Донбасса. Почему-то идеально на нее легла китайская музыка в современной обработке. Так я открыла для себя Chang Loo.
Песня из кукольного фильма «Шелковая Кисточка», композитор Юрий Чичков, поёт Клара Румянова
В детстве этот мультик прошел мимо меня. Я полюбила песенку о волшебном цветке в 27 лет, когда в гостях случайно наступила на поющую игрушку.
Tomas Dvorak – The Glasshouse With Butterfly
Однофамилец знаменитого чешского композитора Антонина Дворжака написал магическую музыку к компьютерной игре «Machinarium». Мечтаю сделать проект, в котором бы «несерьёзный» саундтрек чередовался с оперой «Русалка».
Украинская музыка
Виктория Полевая – Белое погребение
Вита Полевая – не просто хороший композитор, но и дорогой мне человек. А это произведение – как универсальный ответ на все самые волнующие вопросы.
Максим Коломиец – Кантата «Il cammino dei miserabili»
Самое киевское произведение мужа, по его собственному признанию. На самом деле, сложно выбрать самую любимую из его партитур. Но поскольку он уже второй год живет в Кёльне, пусть здесь повисит именно оно.
Константин Огневой – Кохана
С огромным уважением отношусь к украинской эстраде 70-х. Эта песня – квинтэссенция всего лучшего в ней, на мой взгляд. Приятный бонус – ретро кадры Киева.
Книги по музыковедению:
Серия «New Music and Aesthetics in the 21th Century» в девяти выпусках – отличный сборник трудов по новой музыке.
Rainer Nonnenmann. Der Gang durch die Klippen – Helmut Lachenmanns Begegnungen mit Luigi Nono anhand ihres Briefwechsels und anderer Quellen 1957-1990 – толстенная книга, в которой собрана переписка Лахенманна с его учителем Ноно. Комментарии Райнера Нонненманна, одного из самых любимых моих теоретиков.
Giacinto Scelsi. Die Magie des Klangs – все, что вы хотели знать о Шелси, но вам даже в голову не приходило, что это целых два толстых тома.
Виктор Екимовский. Оливье Мессиан – русскоязычная книга об авторе, с которого все начиналось. То есть не все, конечно. Но многое.
Glissando, MusikTexte – лучшие польский и немецкий журналы о новой музыке. Кстати, благодаря Марии Кауц, немецкому теоретику с украинскими корнями, февральский выпуск MusikTexte будет посвящен украинской музыке.
Інші публікації
Популярное
В тренде
