Война маленького человека: неопубликованные урывки

Каково это — вернуться в родной город и обнаружить только ужас? Увидеть все события, которые происходили в Донецке в момент оккупации, выжить, переехать и найти новый дом? В 2016 году вышла книга Ирины Малышко «Война маленького человека», где собраны записи Ирины о происходящем в Донецке и собитиях, последовавших после. Редакция Artmisto публикует два урывка, не вошедших в книгу: это истории о Киеве и его знакомых местах, рассказые глазами переселенца. 

Сакральный треугольник

Самым лучшим, что было в моей жизни после приезда в Киев – был сам Киев. Я всегда лучше дружила с городами, чем с людьми. С Киевом я была дружна очень давно. Я всегда любила его улицы, его кручи, золотые купола соборов. Бесцельные прогулки по городу были моим любимым занятием. Не помню, как называлась повесть Виктора Некрасова, которую я читала давным-давно, еще в юности. Не помню ни названия, ни содержания. Помню начало: если вы любите гулять по незнакомому городу, то эта повесть — для вас. Гулять по незнакомым городам я любила. И особенно я любила гулять по Киеву. Я приезжала в Киев просто бесцельно побродить по его улицам и тогда, когда жила в Донецке, и когда жила в Москве. Я не была оригинальна: мой любимый сакральный треугольник включал Андреевский спуск, Владимирскую горку и Софиевскую площадь. Я могла бесконечно наматывать по нему круги. Мне там всегда хорошо думалось.

Я всегда считала, что я неплохо знаю Киев. Однако, осев там, я стала видеть город совсем другими глазами – глазами местного жителя. Я, к примеру, открыла для себя удивительных киевских бабушек, торгующих творогом, сметаной, деревенскими яйцами и медом. Весной они продавали зелень и мою любимую рукколу по совсем смешным ценам, не сравнимым с магазинными. Помню, как-то я купила у такой бабушки огромный пучок мяты, больше напоминающий гигантский пряный букет, и целый день с ним ходила по Киеву, вдыхая сладкий мятный аромат. Мне вспомнился «Экзамен» Кортасара, когда главные герои гуляли по городу с соцветием цветной капусты вместо букета, а за ними шлейфом тянулось тревожное предчувствие надвигающейся беды.

Так и меня Киев — с одной стороны — отвлекал от тревожных мыслей, а с другой — их подчеркивал. Было какое-то явное несоответствие между дивной красотой этого древнего города, стоявшего уже шестнадцать веков на склонах Днепра, и бедой, обрушившейся на нас.

Поселившись на Подоле, я подружилась со Щекавицей. Я въехала в свою съемную квартиру в феврале, она была в снегу, потом наступили весна, лето, осень. Она была хороша в любое время года и в любую погоду. Каждое утро она приветствовала меня в окне. Рядом с ней мне всегда было спокойно. Мы могли молчать часами, глядя друг на друга через стекло, я — забросив ноги на подоконник, и она — по ту сторону окна. Она много видела, много знала. Знала и молчала, потому что, как сказал великий и мудрый Лао Цзы, «те, кто знают — те молчат».

Я заново открыла для себя Андреевский. Открыла, как открывают людей в тяжелую минуту, протягивающих тебе руку помощи. С ним мы виделись каждый день. Теперь моя дорога домой, точнее, в мою съемную квартиру, пролегала через него.

Андреевский давно перестал быть просто улицей и жил своей собственной жизнью, он был как государство в государстве, заходя на территорию которого, все начинало жить уже по другим законам – законам волшебства. О нем писали книги, слагали легенды, а он снисходительно им внимал. Он был велик, и, как все великие, прост в общении. Он был открыт для всех, при этом свято хранил как свои, так и чужие тайны.

Для меня он всегда был другом. Если со Щекавицей мне было хорошо молчать, то с Андреевским я делилась самым сокровенным. Он понимал все и принимал меня любой.
В Киеве у меня была довольно-таки насыщенная социальная жизнь, полная контактов с нужными, а зачастую совсем ненужными мне людьми. Будучи по природе глубоко асоциальной, я очень уставала от этого общения и спасалась всегда на Андреевском. Я приходила поплакаться «в жилетку», поделиться наболевшим. На Андреевском состоялись все мои главные встречи. Он меня сводил с нужными людьми и отводил от меня ненужных людей. Зимой он угощал меня самым вкусным глинтвейном в Киеве, без которого я бы не спустилась в моих скользких уггах по его обмерзшим булыжникам. Весной он окутывал волшебными запахами цветущей сирени, липы и каштанов.

И Андреевский, и Подол были полоны чудес в любое время года. Помню, на Пасху один из моих друзей взял меня с собой на пасхальную ночную службу. Мы объехали все службы во всех церквах Подола. Это было незабываемо. Сколько церквей – столько и хоров. Ничего подобного я в своей жизни не испытывала. А когда под утро сквозь звон колоколов Михайловского собора запели соловьи, мое сердце наполнилось бесконечной радостью, которую так хотелось сохранить надолго.

Практически год я дальше Подола никуда и не ходила, вся моя жизнь вертелась вокруг Подола и Андреевского. В моей памяти то и дело, как кадры фильма, всплывают картинки этого периода.

Лето, Андреевский, смотровая площадка рядом с замком Ричарда, утренняя прохлада летнего дня, йога, я лежу под вишней, сквозь полузакрытые глаза, сквозь вишни и листву вижу небо и солнце, слушаю колокола Подола.

Осень, ковер из желтых листьев, «голубой вагон» фуникулёра бежит-качается, имбирный чай в красном стакане, кофе на лавочке с жареными каштанами из моего любимого французского ресторанчика на Костельной улице, потрясающий закат и кусочек радуги, каким-то чудесным образом появившийся на небе.

Помню еще зарисовку. Ночь, Андреевский, уличный пианист играет какую-то необыкновенно красивую мелодию. На полном ходу врывается джип, из открытых окон рвется наружу шансон, звуковой волной снося все вокруг. Пианист беспомощно подымает руки, как бы показывая – сдаюсь, джип проезжает, и снова звуки фортепианных аккордов застывают в теплом воздухе летней ночи.

Став «подолянином», я открыла для себя ночные фортепианные концерты на Андреевском под открытым небом. Музыканты приходили со своими стульями и со своими «скрыньками», зрители сидели на асфальте, на ступеньках, на чугунных цепях ограды, светилась Андреевская церковь; как огромный шатер, простиралось звездное небо, вниз спускался Андреевский, и все вокруг погружалось в звуки музыки и в теплый воздух летней ночи. Я часто сбегала в этот волшебный мир из своего «тихого дурдома» съемной квартиры.

Наверное, когда-нибудь потом, через очень много лет, я буду вспоминать этот подольский период своей жизни на съемной квартире и дорогой домой через Андреевский, как один из самых удивительных.

***

Тайный пруд

В подольской период моей киевской жизни у меня появилось еще одно заветное место, получившее статус сакрального, куда я сбегала от жизненных невзгод. На моем внутреннем сленге место именовалось: «мой Тайный пруд».

Кто-то из киевских знакомых показал мне на Трухановом острове пляж для купания, где людей бывало крайне мало. Я туда ходила летом купаться по вечерам. Располагался он на территории спортивной базы «Буревестник», там тренировались байдарочники. Этот пляж мне очень напомнил детство. «Буревестник» — так же назывался студенческий лагерь Донецкого политехнического на Азовском море. «Буревестник» на Трухановом был очень похож «Буревестник» моего детства на Азове — и ребятами, играющими в баскетбол, и бетонкой вместо асфальта, и абрикосами вдоль дороги, и синей оградой, и бордюрами, выкрашенными белой краской. Маленький кусочек моего далекого прошлого, которое у меня отобрали.

Недалеко от трухановского «Буревестника» я и нашла мой «Тайный пруд». Место, куда всегда приходила, когда мне становилось совсем тяжело на душе.

Это была заводь Днепра, заросшая кувшинками. На берегу стояла старая рыбацкая лачуга, на веранде которой висел спасательный круг на фоне выцветшего «персидского» ковра. Веранда была оплетена виноградом, осенью листья стали красными и перекликались с орнаментом на ковре. Деревянный мостик уходил далеко в воду, обрамленный зарослями кувшинок. Когда я смотрела на эту картину, мне сразу вспоминались мои любимые импрессионисты. Казалось, Клод Моне свой знаменитый «Пруд с кувшинками» писал именно здесь.

Людей там никогда не было, что было очень странно, потому что это был практически центр Киева. Я очень любила сидеть на этом деревянном мостике, погрузившись в свои мысли, мне там никто не мешал.
Однажды, я, как обычно, удобно расположилась на мостике, созерцая водную гладь «моего Тайного пруда». В сизой воде отражались деревья, казавшиеся золотыми в лучах закатного солнца, веранда с «персидским» ковром, обрамленным красными листьями, а в прохладном воздухе висела сумеречная тишина. И мне вспомнились строки, написанные еще в десятом веке уже прошлого тысячелетия персидским поэтом Фирдоуси:
Я здесь, и не здесь, Я везде, и нигде,
В сыпучем песке, и прозрачной воде. .
Я в воздухе, что между пальцев течет,
Я — птица, чей вам не доступен полет. .
Я мал и в то время, я так необъятен. .
Я — демон, что души у вас искушает,
Я — бог, что вас раем затем награждает. .
Я — алая кровь и я — белый цветок,
Я — горькая правда, я — лжи сладкий сок. .
Я — образ прекрасный, что видели в дыме,
Я — вечный никто, пустота — мое имя.. .
И я была «везде и нигде», я тоже была «вечный никто». Я никогда не была классической дончанкой, но всегда любила Донецк. Я выросла в этом городе, я знала в нем практически каждый камень. Но всю жизнь пыталась оттуда куда-то улизнуть. И в итоге значительную ее часть прожила не в Донецке. При всей моей любви к Москве, и несмотря на достаточно долгий период проживания — москвичкой по мироощущению я так и не стала. Киевлянкой я, судя по всему, тоже не буду, несмотря на мою искреннюю любовь к этому великому городу.

Я сидела на мостике, смотрела на водную рябь своего «Тайного пруда», последние блики солнца отражались в воде, и неожиданно меня осенило. Я – «везде и нигде», я — «вечный никто», потому что я – свободный гражданин Вселенной. Я — я свободный гражданин Вселенной, а значит — я везде дома.